и угрожающе хмурясь, а доказательства их ссоры были разбросаны по комнате в виде кучки гниющих плодов шиповника. Разозлившись, Уайатт чуть не проткнула кончиком ручки документы о выписке.

— Мне просто нужен еще один автограф, — пропела медсестра. — Отлично. Можете идти.

— Я подгоню машину, — сказала мать Уайатт, когда он закрыл за собой дверь. Ее взгляд метнулся к Питеру. — Ты не мог бы помочь ей спуститься в вестибюль?

Вопрос прозвучал раздраженно, как и его ответ.

— Конечно.

Уайатт не торопилась переодеваться в позаимствованную у Лейн одежду, разглядывая в зеркале ванной комнаты растрепанные волосы. Когда она, наконец, вышла, собрав волосы в подобие пучка на макушке, то обнаружила, что Питер ждет ее прямо за дверью, а под его нахмуренными темными бровями назревает буря. Их молчаливое замешательство продолжалось, пока они молча шли к лифту.

Завернув за угол, она чуть не столкнулась с человеком, который держал в руках пластиковый кофейный поднос. Питер оттащил ее в сторону как раз вовремя, чтобы напиток со льдом не разбился о плитку в клеточку. Остывший напиток растекся грязной лужицей.

— Простите, — прощебетал слишком знакомый голос. — Это я виновата, я отправляла сообщение и… Уайатт?

Уайатт в панике выпрямилась, прижатая к груди Питера. Перед ней стояла Натали Риверс, со светлой кожей, обрамленной темной бахромой, ее сотовый был зажат в руке с красивым маникюром. Уайатт выдавила из себя слабую улыбку, когда Натали положила телефон на поднос.

— Боже мой. Это ты. Я словно увидела привидение.

Улыбка Уайатт померкла. Кофе пролился ей под ботинки.

— Я, честно говоря, не могу в это поверить. — Натали огляделась по сторонам и понизила голос до шепота. — Я имею в виду, Боже, Уайатт. Тебя никто не видел несколько месяцев. Люди говорят, что ты покончила с собой.

— О? — Уголки ее рта болели от улыбки. У нее разболелась голова. Она попыталась вспомнить, что доктор Деваль говорил ей о причинах, провоцирующих обмороки, только сегодня утром. Избегать их было определенно важно. Изо всех сил стараясь придать своему тону легкость, которой она не чувствовала, она сказала: — Удивлена.

— Это довольно дерзко с твоей стороны, — сказала Натали, наклоняясь ближе. В ее позе было что-то заговорщицкое. Будто они все еще были подругами, обменивающиеся записями гелевой ручкой на уроке тригонометрии. После наступления темноты они тайком выбирались потусоваться на Пикеринг-Уорф. — Вернуться сюда после того, что ты сделала. На твоем месте я бы никогда больше не показывалась на людях.

Из нее вылетел весь воздух, оставив ее пустой, как шелуха. От необходимости придумывать ответ ее спасло ощущение руки Питера, скользнувшей по ее пояснице.

— Нам пора идти, — сказал он. — Твоя мама будет переживать, где мы.

— Кто это? — спросила Натали, когда они прошли мимо нее, не сказав больше ни слова. Она стояла как вкопанная, открыто глядя, как Уайатт тычет дрожащим пальцем в кнопку вызова лифта. Она смотрела, как цифры загораются на ярко-зеленом дисплее, когда кабина поднимается между этажами. Когда двери, наконец, со скрежетом открылись, она почти бросилась внутрь, отчаянно пытаясь спастись.

— Я скажу Мике, что ты заходила, — крикнула Натали ей вслед, как только двери закрылись.

Это было похоже на закрытие гробницы.

Они добрались до входа в отделение неотложной помощи прежде, чем у Уайатт подогнулись колени. Она опустилась на свободную скамейку, тяжело дыша. Закрыв глаза, она ударилась макушкой о тонированное оргстекло. Под ее кожей тонкие нити паники начали сплетаться во что-то острое и разъедающее.

— Эй, — скамейка скрипнула, когда Питер опустился на свободное место рядом с ней. — Поговори со мной.

Она крепче зажмурилась.

— Я не могу.

Где-то вдали, вне поля зрения, на стоянку свернула машина скорой помощи, завывая сиренами. Забавно, что достаточно было одного специфического звука, и она снова была там, а январский холод впивался в нее зубами.

Чья-то рука обвилась вокруг ее плеча. Питер нежно притянул ее к себе. Его губы легонько, как перышко, коснулись ее виска. Для любого прохожего они могли показаться парой, прижимающейся друг к другу.

— Ты портишь растения, — предупредил он.

Она открыла глаза и посмотрела на бетонные урны, стоявшие прямо перед дверьми. Цветы представляли собой смесь белых гладиолусов и красной герани с концентрическими черными листьями. Худой мужчина в шапочке стоял у ближайшего горшка, искоса наблюдая за умирающим растением сквозь завесу сигаретного дыма.

— Дыши, — уговаривал Питер.

И она сделала это. Постепенно узлы в ее венах начали распутываться. Сила превратилась в дым, бледный и пепельный. Она опустила взгляд на свои колени и увидела, что их руки переплетены, его большой палец обводил бугорки и впадинки на ее костяшках.

— Ты хорошо справилась. — Она кожей почувствовала, как Питер улыбается ей. — Благодаря тебе все выглядело так просто.

Гудок Приуса ее матери заставил их обоих повернуться в сторону кольцевой развязки. Питер помог ей подняться со скамейки и поддерживал до самой машины. Они один за другим скользнули на заднее сиденье, держась за руки.

В зеркале заднего вида глаза матери скрывались за темными очками. И все же Уайатт чувствовала, что она наблюдает за ними. Оценивает. Как только они оба пристегнулись, она склонилась над консолью и открыла бардачок, порылась в его недрах и вытащила конверт, запечатанный восковой печатью в виде кроваво-красного пеликана.

Уайатт насторожилась.

— Что это?

— Я давно должна была тебе кое-что отдать, — произнесла мать, передала конверт Уайатт и завела машину. — Давайте-ка поедем к тете Вайолет. А потом, думаю, тебе стоит послушать, что скажет отец.

25. Питер

Если Питер когда-нибудь и мечтал о жизни вдали от Уиллоу-Хит, он не мог этого вспомнить. В этой нынешней жизни все, что его заботило, — найти дорогу домой. Вернуться по небу. Вернуться к своей матери. Он никогда не задумывался о том, что находится по другую сторону узкой грунтовой дороги. Он и представить себе не мог, как мог вырасти остальной мир вокруг фермы, как приливы и отливы, забивающие реки разъедали землю вокруг неподвижного камня.

Пока что ему здесь не нравилось. Не нравилась еда. Не нравился запах. Ему не нравились звуки, скорость и то, как все это казалось наспех собранным воедино, громоздящимся одно на другое в палимпсесте из гладкого стекла и крошащегося кирпича.

К тому времени, как они добрались до Салема, его начало тошнить от движения, и он потерял равновесие. Дороги превратились из разветвленных четырехполосных артерий в узкие, вымощенные булыжником мостовые. Он опустил стекло, вдыхая бензиновый запах уличного движения и соленый привкус морской воды.

— Я никогда не видел моря, — сказал он, когда Уайатт объяснила, что это за запах.

За его окном люди