Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тишине раздался стук копыт по мерзлой земле, и Кымлан встрепенулась, вглядываясь в темнеющую улицу. Из-за поворота выехал всадник, и она едва сдержала вскрик. Отец! Все та же горделивая осанка, та же стать, но Кымлан с болью отметила, как сильно он изменился. Некогда черные с проседью волосы побелели, а его благородное лицо тронула печать горя, что было видно даже в наступивших сумерках.
Он не сразу узнал дочь. Он спешился возле ворот, подошел ближе к ней и только потом отшатнулся, схватившись за грудь.
– Кымлан! Это ты?
– Я, отец, – прошептала она, глядя в его потускневшие глаза.
Он замер, будто припечатанный к земле, и уставился в лицо Кымлан, словно не верил, что это действительно она, живая и невредимая, а не бродящий по земле призрак.
– Кымлан… неужели… дитя мое! – Отец, прихрамывая, бросился к ней. – Дочка, доченька моя! – Славный воин Чильсук, который половину жизни провел в войнах, плакал сейчас как ребенок, сжимая в руках родное дитя. – Ты жива! Жива… ты вернулась!
Кымлан, которая с детства привыкла скрывать свои слезы от всех, тоже плакала, уткнувшись в пропахшее пылью и потом родное плечо. Плечо единственного человека, который молился и ждал ее возвращения.
– Моя доченька, моя удивительная доченька… Как же ты выбралась? – Он отстранился и посмотрел в ее заплаканное лицо. Он погладил ее по волосам, стер слезы со щек и вновь крепко прижал к себе, словно боялся, что если отпустит, то она исчезнет.
Когда они оба немного успокоились и зашли в дом, Чильсук велел накрыть стол и подать рисового вина. Сольдан, Юнлэ и Акин постеснялись выйти из своей комнаты, давая возможность отцу и дочери поговорить.
– Как ты похудела, дитя мое. Ешь, ешь больше. – Он суетился и подкладывал дочери мясо с жаровни, оставив себе совсем немного. – Такой взрослой стала…
– Отец, прошло всего несколько месяцев, – улыбнулась Кымлан, жадно запихивая в рот горячие куски.
– Ты даже не замечаешь, как изменилась. – Чильсук покачал головой. – Жизнь оставила на твоем лице след, и я отчетливо его вижу. Как ты выбралась, как добралась сюда, кто эти девушки – расскажи мне все.
Кымлан говорила до глубокой ночи, и все это время отец внимательно слушал ее, не перебивая. Когда она закончила, он налил себе полную пиалу вина и выпил залпом.
– Как много тебе пришлось пережить, мое дитя! – Он закрыл глаза и покачал головой. – Это я виноват. Ослепленный Пророчеством, я превратил твою жизнь в ад. Прости меня, девочка моя… Я сам не ведал, что творил.
– Нет, отец, ты все сделал правильно, – горячо возразила Кымлан и взяла его за руку. Она была все такой же шершавой, грубой, но теплой и надежной. – Ты был прав, я в самом деле Избранная. Только попав в плен, я поняла всю суть того Пророчества.
– О чем ты? – Отец сдвинул брови и сощурил глаза.
– Я умею управлять огнем, – прошептала Кымлан. – И моя сила огромна. Чудовищно огромна. Только благодаря ей я осталась в живых.
Кымлан рассказала о том, как сожгла деревню, как освободила рабов и помогла мохэсцам, и замолчала. Чильсук тоже молчал, пытаясь осмыслить все, что пережила дочь.
– Ты Избранная. Я всегда это знал. Но я никогда не прощу себе, что не попытался вызволить тебя из того ада, в котором ты оказалась, – наконец сказал он, подняв на нее болезненный взгляд. – Принц Наун просил моей помощи, хотел спасти тебя, несмотря на запрет Владыки. Но я отказал ему.
Обида на миг заморозила сердце. Кымлан сжала пальцы, пытаясь справиться с нарастающим разочарованием. Она смотрела в опустевшую пиалу и думала о том, изменилось ли что-нибудь, если бы отец и принц попытались вызволить ее из плена. Возможно, тогда Чаболь бы выжил. А ей бы не пришлось провести два месяца в рабстве, сражаясь не только за выживание, но и за сохранность своей души.
Однако, глядя на измученного, постаревшего отца, она поняла, что не имеет права упрекать его. Ни его, ни принца Науна, который, как оказалось, действительно хотел спасти ее. Может быть, она поспешила с выводами, и для Его Высочества пережить ее смерть было не так легко, как ей казалось?
Они бы только напрасно рискнули своими жизнями и принесли для Когурё множество проблем. После всего пережитого Кымлан поняла, как важна человеческая жизнь. И теперь не могла ответить на вопрос, который раньше казался очевидным: стоит ли величие ее страны убитых ради этого солдат?
Она стряхнула сомнения и улыбнулась отцу.
– Ты поступил правильно, вы бы погибли напрасно. Все сложилось, как и должно было, и я счастлива снова видеть тебя, сидеть рядом и пить вино. Мне достаточно того, что ты ждал меня и молился за мое возвращение.
– Прости меня, доченька… – прошептал Чильсук, и Кымлан снова почувствовала, как жжет глаза.
– Я люблю тебя, отец. Тебе не за что извиняться.
– О твоих способностях никто не должен узнать. – Отец вдруг изменился в лице и понизил голос: – Подруги должны держать это в тайне.
Кымлан помолчала. Она сама много думала об этом. Огонь был ее шансом стать, наконец, кем-то значимым для Когурё. Ей хотелось презрительно бросить в лицо министрам, как они ошибались на ее счет, увидеть в их глазах смятение, страх и, возможно, раскаяние. Услышать извинения и насладиться тем, как изменится их отношение к ней. Но не навредит ли это ей самой?
– Дитя мое, ты слышишь меня? – с беспокойством повторил Чильсук. – Ты не должна раскрывать свой дар, это опасно! Злобные старики из Совета будут использовать тебя в своих интересах. Манипулировать и бросать тебя в первые ряды в любом военном столкновении.
– Ты прав, отец, – согласилась Кымлан.
– Нужно молчать, пока мы не решим, что делать. Не говори даже принцу Науну и принцессе Ансоль. Они ведь еще не знают, что ты жива? – спросил он.
– Нет. – Кымлан покачала головой. – Я не хочу говорить принцу. Во всяком случае, пока. Он отпустил прошлое, и я должна сделать то же самое.
– А как же принцесса Ансоль? Собираешься увидеться с ней? – осторожно спросил отец.
– Я очень скучаю по ней, – призналась Кымлан. – Но не знаю, стоит ли бередить уже зажившие раны.
– Но когда-нибудь они узнают, что ты вернулась. Не лучше ли встретиться хотя бы с Ее Высочеством? Она всегда тепло к тебе относилась.
– Не знаю, отец, – выдохнула Кымлан. – Сейчас я хочу отдохнуть и ни о чем не думать.