что влюбился в нее с первого раза, — ответил знакомый мне студент Георг Стоянов.

— Какой турист? Asinus[19] ты! Разве не видишь, какая у него выправка? Это же переодетый офицер. Английский разведчик. Разве мало их сюда пробирается?..

Сердито поблескивая глазами, он сказал:

— Давай сейчас заведем его в казарму! Там сразу выяснят, кто этот турист. Выведут на чистую воду!..

— Петру, что ты выдумываешь? Вечно всех подозреваешь. Мания какая-то у тебя, — возмутился Стоянов. — Уже сколько времени вместе гуляем, к девушкам ходим, хорошо проводим время. У него есть деньги, он угощает. Кроме достопримечательностей Софии и девочек, его, пожалуй, больше ничего не интересует...

Не знаю, насколько удалось тогда убедить Георгу Петру. Тот ушел со своим приятелем, погрозив ему пальцем, мол, смотри, влопаешься в историю.

«Неужели между тем разговором и сегодняшним арестом есть какая-то связь?» — терялся я в догадках, идя в полицию. Ведь, кажется, я не давал никому никакого повода в чем-то подозревать меня. Однако неожиданный диалог возле церкви, который я услышал, заставил меня быть настороже.

Ненависть делает человека неосторожным, толкает иной раз на необдуманные поступки. Я глубоко ненавидел фашистов. Везде. Там, в Испании, где довелось с ними драться, и здесь, в этой стране с монархо-фашистским правительством, куда теперь закинула меня жизнь. Они являлись вратами и испанского, и болгарского народов, и народа моей страны.

Но какой бы жгучей не была эта ненависть к фашизму, она, однако, меня не ослепляла. По мере своих сил и способностей я старался соблюдать осторожность, проявлять постоянную бдительность. Часто опасался лишь одного: не проговориться во сне, когда человек лишен самоконтроля, не волен собой управлять и случайно произнесенным словом или фразой может разоблачить себя.

Я конечно, всегда должен был быть готов к любым случайностям и неожиданностям. Однако сколько бы ни готовил себя к ним внутренне, психологически, все же арест, провал являются в какой-то мере всегда неожиданными.

Сколько иной раз возникает совершенно непредвиденных обстоятельств, неожиданных поворотов в жизни, которые невозможно предугадать заранее, предусмотреть. Обыкновенному смертному человеку трудно быть ясновидцем. Но когда с тобой рядом находятся друзья, верные товарищи по общему делу, как-то легче, спокойнее на сердце. Это понятно. Есть с кем посоветоваться в случае крайней нужды. Но я предоставлен сам себе.

Я шел в сопровождении агентов полиции и продолжал лихорадочно думать, где мог «споткнуться», в каком месте допустил оплошность. Дима?..

Этот человек, с которым меня свели, начал недавно встречаться со мной в условленном месте и передавать некоторые интересные сведения. С Димой, о котором уже знали в Центре, было несколько свиданий с соблюдением строгой конспирации. Первое свидание состоялось на углу тихой, малолюдной улицы. Меня предупредили, что у него в руках будет газета, и сообщили пароль. Я должен был спросить: «Не скажете ли, который час?» Ответ гласил: «Мои часы в ремонте»...

В одну из встреч он передал мне сто тысяч левов для дальнейшего развертывания разведывательной работы. Встречался я с ним только в тех случаях, когда получал на это разрешение.

«А были ли встречи без разрешения?» — начал вспоминать я. Да, были. Раза два он, случайно (?) заметив меня на улице, сам подходил и предлагал важные, по его мнению, материалы для передачи. Не имея указаний, я отказывался их брать и быстро уходил. При очередном выходе на связь сообщал Центру о непонятной «самодеятельности» Димы. Мне отвечали: «Правильно поступили. Ничего не брать без нашей санкции»...

Вскоре из Центра пришла шифровка, касающаяся Димы. Мне сообщали, что я должен встретиться в такой-то день и час на такой-то улице с двумя товарищами...

Очень обрадовался. «Значит, кроме меня, — подумал я, — в тылу врага, в Болгарии, которую Гитлер вовлек в свой союз, работают еще наши разведчики»...

Котда мы встретились, они прежде всего поинтересовались, как ведет себя Дима. Я рассказал о его странном поведении, о том, что при одном свидании он однажды потребовал снабдить его фотоаппаратом, хотя на это я не имел никакой санкции...

— Вот что, — сказал один из неизвестных мне собеседников, — встречи с Димой пока продолжайте, но держите себя очень осторожно. Никаких сведений у него не берите. На его расспросы не давайте правильных ответов.

Мы разошлись в разные стороны. Больше этих людей я не встречал...

«Неужели все-таки он провокатор?» Эта мысль мучила меня, не давала покоя, пока я шел в полицию в сопровождении своих неожиданных «телохранителей». Сколько раз уже приходилось вот так шествовать в Бельгии, Люксембурге, а до этого в Соединенных Штатах Америки под конвоем!

Меня ввели в кабинет какого-то полицейского чина. За столом сидел средних лет мужчина, очевидно, следователь. Лицо бесстрастное, ничего не выражающее. Косматые брови, карнизами нависшие над веками. Аккуратно подстриженные под Гитлера усики. Он скользнул по мне взглядом и отпустил агентов.

— Ну, рассказывайте, кто вы такой и каким туризмом занимаетесь в нашей стране? — нахмурившись, спросил следователь и в упор посмотрел мне в глаза.

Я пожал плечами.

— Разве вам неизвестно, кто я? По происхождению англичанин. Принял болгарское подданство в связи с семейными обстоятельствами — женитьбой. Фамилия Муней. Александр Муней. Живу теперь в Софии. На улице Кавала. Вот мои документы, пожалуйста...

— Не лгите! Кто вы такой? На кого работаете? Отвечайте прямо! Не изворачивайтесь! Мы все знаем!

Он встал и нервно прошелся по кабинету, не отрывая цепкого, буравящего взгляда от моего лица.

— Вот из-за таких, как вы, — злобно прошипел следователь, — гибнут тысячи и тысячи людей...

Что он имел в виду этой фразой, я не понял. С возмущением ответил ему:

— Если вы все знаете обо мне, то зачем спрашиваете?

Хозяин кабинета — позже я узнал, что это был сам начальник полиции государственной безопасности Софии, — сел в кресло, вращавшееся во все стороны, как стульчик фортепьяно, затем неожиданно порывисто встал. Злоба исказила его лицо, усики зашевелились. Он вдруг быстро перегнулся через край стола и ловким выпадом изо всей силы ударил меня костистым кулаком.

Задыхаясь от боли и гнева, я вскочил.

— Вы не смеете! Я буду жаловаться царю!

— Хоть самому богу! — прошипел следователь и еще раз ударил.

Но все это оказались, как я потом убедился, лишь «цветочки». «Ягодки» были впереди, при последующих допросах. Изуродованное лицо, выбитые зубы, два сломанных ребра, поврежденная