– Узнаю Сухорукова, – засмеялся Блюм, коротко знакомый с полковником по роду своей службы.

Ответив на приветствие офицеров, Сухоруков тут же накинулся на стоящего позади них юнкера:

– Баховницкий, трам-тарарам-тарарам, – смачные матюки, гулко перекатываясь под сводами, возвращались к нему слегка искаженным эхом, – почему оставил пост? – И, уже обращаясь к стоящему вблизи прапорщику, рявкнул: – Иваненко, смени этого засранца, трам-тарарам! Глаза б мои всего не видели…

Михаил прекрасно понимал его. Сухоруков, как наседка птенцов, оберегал своих юнкеров. Поэтому неизбежные потери при штурме среди этих неоперившихся, еще не вкусивших в полной мере жизнь юнцов безмерно злили его своей неотвратимостью.

Услышав новый приказ Розанова, он облегченно вздохнул, тем не менее проворчав:

– Опять по своим лупим, трам-тарарам. Этих бы политиков, да сюда, на позиции, вместо пацанов, чтобы сами умылись кровавой юшкой… – и, безнадежно махнув рукой, вопросительно-утверждающе произнес, обращаясь к прибывшим: – Я – на передовые позиции. Вы со мной?!..

Ровно в полночь по поезду Гайды японцы открыли орудийный огонь с Тигровой сопки, а колчаковцы – от штаба крепости, с миноносцев и бронепоезда. С началом артобстрела юнкера бросились на штурм вокзала. Блюм, рванувшийся было вслед за юнкерами в атаку, был остановлен Муравьевым.

– Это не наша война, – холодно произнес он. – Я не хочу участвовать в этой братоубийственной свалке, которую в борьбе за эфемерную власть затеяли наши генералы. Пройдет еще несколько месяцев, и эта возня прекратится. Сюда придет настоящий хозяин, суровый и беспощадный. И дай нам Бог до этого времени унести отсюда ноги…

Прошло не более получаса, как штурм закончился. Только в отдалении слышалась перестрелка, прерываемая редкими пулеметными очередями. Это 35-й полк, вовремя придя на помощь, очищал от гайдовцев станционные пути, оттеснив примкнувших к восстанию грузчиков к пристани.

Офицеры двинулись к центральному входу вокзала. На привокзальной площади, густо усеянной неподвижными телами в шинелях, там и сям раздавались стоны раненых. Увидев стоящего у колонны Сухорукова, они поднялись по лестнице. Полковник, склонив голову, молчаливо стоял над очередным трупом. Михаил сразу узнал юнкера Баховницкого. Его ставшее еще более остроносым лицо уже потеряло то тревожно-боязливое выражение, запомнившееся Муравьеву при первой встрече. Широко открытые стеклянные глаза безжизненно отражали всполохи пламени, которые вместе с густыми клубами дыма вырывались из окон испещренного пулями здания.

«Этот уже свое отбоялся», – глядя на некрасиво открытый в предсмертном крике рот, как-то отстраненно подумал Михаил.

Сухоруков, подняв голову, тоскливым взглядом потерявшей своих щенков суки окинул подошедших к нему офицеров.

По его запыленному, немолодому лицу текли слезы, оставляя две грязные дорожки.

– Зачем, зачем все это!.. – с надрывом крикнул он, совсем по-детски кулаком вытирая глаза.

Его крик гулко отразился под высокими сводами портала, и, опустив свои широкие, густо посыпанные известковой пылью плечи, он, безнадежно махнув рукой, уже не глядя на них, двинулся к своему следующему питомцу, распластавшемуся невдалеке.

– Я не хочу участвовать в этом… – еще раз тихо повторил Михаил, обращаясь к Блюму.

Они, разведав обстановку и узнав, что генерал Гайда и его штаб оставили поле боя и на американских автомобилях сбежали в расположение чехословацких частей, направились в штаб Розанова – доложить о создавшейся ситуации.

Обвал событий, в которых этой ночью принимал участие Михаил, обломками своих страшных последствий совершенно похоронил в его душе боль разрыва с Ольгой.

Говорят – нет слова «разлюбить»,

А если есть – то лживое.

Говорят – у счастья нет конца,

Да только счастье несчастливое,

Нелепое, дурацкое и с тяжестью в груди.

А мне… мне так не хочется

Ему сказать – уйди;

Уйди с глазами томными

И с трепетаньем губ,

С руками непокорными,

Что не обнимут вдруг.

Нелепое, дурацкое, ты на моем пути.

Уйди!

Мне так не хочется

Тебе сказать – уйди.

Проснувшись на следующий день, он ощутил себя совершенно свободным от той любовной горячки, которая мучила его последнее время. Несколько последних штрихов, полностью очертивших характер этой самовлюбленной, корыстной, избалованной женщины, на фоне ночных кровавых событий показали ему всю призрачность его юношеских мечтаний. Он с легкой радостью расстался с иллюзиями, удивленно оглядываясь на свои прошлые переживания.

В городе наступило относительное спокойствие. Обыватели, утром боязливо высовывающие свой нос из подворотен, живо обсуждали происшедшие события; фланировали фатоватые господа со своими дамами; поддерживая видимость порядка, вышагивали по тротуарам строгие патрули; а по вечерам, рассекая зимнюю мглу, с криками «Поберегись!» неслись к кабакам извозчики, из чьих фаэтонов слышались нестройные веселые крики пьяных военных и их не очень-то разборчивых дам.

О происшедших событиях вспоминали только матери погибших юнкеров, гардемаринов и портовых рабочих. Но их слез не было видно. Все всё забыли или делали вид.

Муравьев с Блюмом, не слишком-то напрягаясь, продолжали выполнять свои служебные обязанности, подвергая анализу фронтовые, политические и экономические сводки, получаемые ими в штабе так сказать – из первых рук, прекрасно понимая, что это затишье – временное.

Нужно было уносить ноги. Михаил, один зная, что он на Западе может спокойно создать друзьям и себе комфортную жизнь, тем не менее не желал ставить их в зависимое положение, которое бы рано или поздно разрушило их дружбу. Он лихорадочно изыскивал возможность урвать в этой свистопляске свой кусок пирога.

В редких за последнее время совместных встречах они не раз поднимали эту проблему. Но все варианты, которые поочередно предлагали они друг другу, неизменно возвращались к одному. Единственным местом в городе, где постоянно крутилась огромная наличность в валюте и золоте, являлся Государственный банк. Его директор Маркин, являющийся по общему признанию глубоко порядочным человеком, несмотря на разницу в возрасте с Михаилом и разрыв последнего с его дочерью, продолжал поддерживать с ним тесные дружеские связи.

Григорий Владимирович стоял на твердых позициях в том, что деньги, доверенные ему государством, принадлежат правительству, независимо от его политической окраски, хотя прекрасно понимал всю авантюрную сущность теперешнего его состава.

Рассматривая различные планы, предлагаемые друзьями, Михаил только скептично посмеивался:

– Ребята, вы скатываетесь в типичную уголовщину.

Он, в силу ли своего социального статуса аристократа, а скорее – в силу воспитания и убеждений, стремился «сохранить лицо» если не для других, то, возможно, для себя, хотя прекрасно понимал, что, в конце концов, если эти деньги не попадут в руки мошенников и авантюристов, находящихся ныне у власти, то ими воспользуются или интервенты, чьи войска совместно с русской милицией охраняют банк и к которым он не имеет ни малейшей симпатии, или красные, которых он люто ненавидит, приберут их к рукам. Так что морального аспекта как такового не существовало, что не уставал втолковывать ему Евгений, постоянно утверждая: