в машинку ревущего сына. Голубя, пометившего белую рубашку. Да нет у этих вещей и явлений никакого желания навредить. Они просто случаются и даже не знают, что ты весь такой, при белой рубашке, ширинке и гнутом болте. Некоторые, правда, выше условностей. Им абсолютно наплевать. Как и вырвавшимся внукам. Ну что с того, что на капоте баклажанной семерки два углубления, а на лобовое нагажено? Это же жизнь, правда?* * *

— Пойдем, поможешь, — кивнул мне Марк Моисеевич, подсвечивая окрестности гематомой под глазом, — машину разгрузишь, коробки в кладовую Прохору.

«Цветные сны» — прочитал я на сияющих боках, поддернутых арабской вязью — «Колор дримс». В воздухе чувствовался плотный аромат устрашающих Саниных кедов. Куда он пропал? — подумал я и повернулся к счастливому обладателю пакистанских поделок, намереваясь спросить об этом. Но тот прервал меня, совершенно поразительной новостью.

— А Вера Павловна сегодня выписалась, — с грустью сообщил он, — внучка за ней приехала.

— Да ну? — удивился я. — У нее же никого вроде?

— Так…Вот… Уехала, — бессвязно протянул доктор — Вы с ней дружили?

— Ну да, в принципе.

— Внучка у нее в горисполкоме работала. В жилищном отделе, — почему-то пояснил врач. — Ладно, неси последние…

Конечно, я уже рисовал себе пятьдесят рублей в благодарность за труды, но Марк Моисеевич, постно вздохнув, пошебаршил в нагрудном кармане, комично скосив один глаз, и ничего не вынул. Мера его благодарности никак не соотнеслась с номиналами хранимых там купюр. Гениально решив налившееся нарывом молчание простым кивком, он побрел к крыльцу. По дороге щедрый больничный фюрер подобрал огрызок проволоки и сосредоточено вертел его, изобретая применение.

— Фельдман! Эй! Стой, сука! — вот тебе бабушка и Юрьев день, сироты! — Фирман…как тебя там? Фридман!

Марк Моисеевич заинтересовано оглянулся. Бабушкины внуки припрыгивали по разбитому асфальту дорожки, они неслись галопом, спеша поделится эмоциями.

— Я сейчас кликну Прохора, — твердо предупредил любезный эскулап. — Он вам ноги выдернет, а я пришью…на спину.

— Ты мне тут не вякай, я тебя сейчас совсем больным сделаю, — пообещал старший Женечка и потряс какой — то бумагой — Где эта марамойка? Лучникова, сука, где?

— Выписалась сегодня, — сообщил доктор. — С внучкой уехала.

— Куда уехала? — взвился тот.

— По месту регистрации, — пояснил Марк Моисеевич- ул. Ленина дом три квартира двадцать семь…

— Как уехала? — утомительно продолжила неприкаянная сирота, протягивая ему бумажку — Вот это видел?

— Дарственная — заключил наш главврач — И что?

— Хуярственая, — транспонировал потерпевший, — Седьмая по порядку. Сорокет, сука! Твои проделки, эскулап? Огурчики, помидорчики!

— Капусточка, — продолжила до этого молчавшая вторая жертва.

Склеив в уме все части модели, и получив, наконец, самолет, обходительный доктор расплылся в улыбке и пожал плечами. На его круглом лице бродило счастье, и он рассматривал грустящих внуков с профессиональным интересом. Вот она — тишайшая, рафинированная Баронесса — Лучникова Вера Павловна! Семь дарственных на одну квартиру, этому можно было только позавидовать.

Видя радость на челе недруга, Женечка схватил его за лацканы халата — «Покалечу» — читалось в его глазах.

— Прохор! — кликнул главврач.

Дальше я смотреть не стал, мне стало скучно. Все драки похожи одна на другую, видел одну, считай, видел все. А уж если не намереваешься участвовать, то лучше удалится, что я и сделал.

Сирень пахла, подслащивая воздух. Шелестела листьями, забивая крики и треск. У баклажанной семерки бродил Петя «Чемодан». Сын космонавта долго осматривал понурую машину, а потом, кряхтя, взобрался на капот и скинул штаны. Я шел мимо него, глядящего поверх деревьев, и думал о Пакистане.

Георг Кроль и сыновья (2022)

Георг Кроль и сыновья. Я рассматриваю неопрятную вывеску в оспинах. Краска на металлической пластине пошла трещинами, словно время, беспощадный палач, уже доедает труп. Медленно пережевывает то, что осталось.

У Георга никогда не было сыновей, вся эта бутафория для солидности. Мой бывший работодатель и сослуживец никогда не изменяет себе. Что тогда, под Верденом, что сейчас, когда в оттенках солидности черт ногу сломит. Я в этом ничего не понимаю, поэтому просто жую черную бразильскую сигару.

Я представляю, как выну из нагрудного кармана вторую и угощу своего товарища.

— Ефрейтор Бодмер! — бросит он, — сигара пересушена!

На что я посоветую ему идти к черту, и брать что дают, потому что жизнь тщательно подходит к солдатским радостям. И никогда не отмеряет что-нибудь до конца совершенное. Любой подарок, который она нам милосердно подает — изначально испорчен. Все абсолютно: мерзлая брюква, крупа с червями, кофе из цикория, окопные гниющие стопы. Рождество с консервной банкой над свечкой. Мы дрожа от холода сидим плотно прижавшись друг к другу, и кидаем в банку вшей. Агония рассвета перед газовой атакой. Девчонки.

Девчонки. Я затягиваюсь, сигара недовольно потрескивает и плюется крошечными искрами. Испорченные девчонки — единственное, что можно вынести не поморщившись. Единственный ценный подарок. Я кидаю взгляд через улицу, туда, где в окне должна показаться Лиза. Каждый день в девять утра. Она слишком хитра, чтобы ее увидел кто-то еще. Ни бывший унтер-офицер Кроль, ни ее муж, мясник Вацек. Никто из них. Обнаженная Лиза ходит по комнате, пока я курю сигару напротив. Весь этот спектакль только для меня. Каждый раз она ловит мой взгляд и показывает неприличный жест. У нас это вроде игры. Каждый раз изо дня в день. Родинка над розовой ареолой соска. Насмешливые серые глаза. Утром.

У меня всегда много времени именно утром, мертвецы не спешат умирать. Неторопливо собираются на тот свет. Всегда дожидаются удобного времени. Для них очень важно оставить утро живым.

— Людвиг! — позовет меня Кроль. И я дам ему вторую сигару. Он вынет из кармана серой куртки свой неизменный мундштук и закурит. Волшебный золотистый от смол мундштук из морской пенки с нелепо торчащей из него черной бразильской сигарой.

— Что сегодня? Фрау Шульце? Муж вроде вчера приходил, — это «вроде» мы вчера обсуждали. В местной забегаловке до часа ночи. Фрау Шульце тот самый подарок, который не до конца твой. Изначально испорченный ста семидесятью килограммами, которые не хотят влезать ни в один из имеющихся