Я как-то тоже попытался описать собственную жизнь, просто чтобы лучше понимать субъектов, которых прошу о том же. В результате мой труд получился банальнее всех тех историй, которые мы слышим от своих гостей в Подразделении 42. Моя биография оказалась наполненной тысячей незначительных фактов – о том, что городские фонтаны включают только дважды в год, когда столицу посещает какой-нибудь иностранец, или о том, что главная городская вышка сотовой связи расположена как раз в моем районе, хотя мобильные телефоны у нас запрещены, и я не встречал ни одного человека с телефоном в руках. Эта огромная зеленая вышка, замаскированная искусственными ветками, находится на противоположной стороне моста Поттонг. Я также написал о том, как однажды обнаружил возле своего дома целый взвод солдат Корейской народной армии, которые сидели на тротуаре и точили штыки своих ружей о бетонный бордюр. Что это было – сообщение для меня или для кого-то еще? Совпадение?

Эксперимент с биографией закончился неудачей – в какой ее части была заложена частичка меня, частичка моего «я»? И, конечно, мне было трудно избавиться от чувства, что если я ее напишу, со мной произойдет нечто ужасное. На самом деле я ненавижу местоимение «я». Даже дома, наедине со своим блокнотом, я с трудом могу его написать.

Я пил огуречный сок из своей тарелки и смотрел, как последние лучи солнца, словно огонь, мерцают на стенах многоэтажек на противоположном берегу реки. Мы пишем биографии наших субъектов в третьем лице для обеспечения объективности своих оценок. Возможно, мне было бы проще писать собственную биографию, говоря о себе в третьем лице, как если бы я рассказывал не о себе, а о каком-нибудь бесстрашном дознавателе. Но тогда мне пришлось бы упоминать собственное имя, что является нарушением правил. Да и какой смысл говорить о собственной жизни, называя себя «Дознавателем»? Кому захочется читать книгу под названием «Биограф»? Нет, люди хотят читать книги, на которых указано чье-то имя. Люди хотят прочесть книгу под названием «Человек, который убил Сан Мун».

Отражавшийся в воде далекий свет мерцал, танцуя на стенах многоэтажек, и меня внезапно осенило.

– Я забыл кое-что на работе, – сказал я своим родителям, а затем закрыл за собой дверь, заперев их в квартире.

Я поехал на метро через весь город, обратно в Подразделение 42. Но было уже поздно – электричество отключилось, когда мы уже находились в глубоком туннеле. Пассажиры зажгли спички, плотным потоком вышли из вагонов электропоезда и побрели вдоль темных рельс в сторону станции «Ракван», эскалатор которой теперь превратился в неподвижный ряд ступеней, – в путь протяженностью 100 метров, ведущий к выходу из метро. Когда я вышел на улицу, было абсолютно темно. Мне не нравилось это ощущение – когда выбираешься из одной тьмы и сразу попадаешь в другую, – казалось, что я нахожусь во сне Командира Га с черными вспышками и автобусами, проносящимися сквозь темноту, словно акулы. Я практически позволил себе вообразить, что за мной едет американская машина, которую я не замечаю.

Когда я разбудил Командира Га, пальцы у него вновь шевелились, записывая сон, но на этот раз медленно и нечетко. Мы в Северной Корее умеем производить первоклассные седативные средства.

– Когда Вы рассказывали нам о своей первой встрече с Сан Мун, то упомянули, что увидели ее на торце здания, правильно? – спросил я.

Командир Га лишь кивнул.

– Это был фильм, который показывали, наводя проектор на стену здания, да? То есть, впервые вы увидели ее в фильме?

– В фильме, – подтвердил Командир Га.

– Они выбрали для этого госпиталь, потому что у него были белые стены, а это означает, что вы смотрели фильм снаружи. А сильный снег шел потому, что вы находились высоко в горах.

Командир Га закрыл глаза.

– А горящие корабли были в ее фильме «Разлученные тираны»?

Командир Га начал засыпать, но я не собирался останавливаться.

– А стонущие в госпитале люди на самом деле стонали, потому что это была тюрьма, верно? – спросил я его. – Вы были заключенным, не так ли?

Я не нуждался в ответе. Несомненно, где еще можно было встретиться с настоящим Командиром Га, Министром тюремных шахт, как не в тюремной шахте? Вот там-то он и встретил его вместе с женой.

Я вытащил из-под Командира Га простыню и накрыл ею его татуировку. А я и в самом деле чуть было не начал считать его Командиром Га. Если бы мы установили его личность, это был бы позор, Кью-Ки была права – его бы расстреляли прямо на улице. Невозможно убить министра, сбежать из тюрьмы, затем расправиться с семьей министра, а в итоге все равно отправиться работать в деревню. Я рассматривал лежащего передо мной человека.

– Что тебе сделал настоящий Командир Га? – спросил я.

Он поднял руки над простыней и начал «печатать» на своем животе.

– Что такого ужасного мог тебе сделать Министр, что ты убил сначала его, а затем лишил жизни его жену и детей? – продолжал допытываться я.

Пока он «печатал», я смотрел на его глаза – зрачки под веками оставались неподвижными. Может, он записывал не собственный сон. Может, его учили записывать то, что он слышит.

– Спокойной ночи, Командир Га, – произнес я, следя за тем, как его пальцы «напечатали» четыре слова и замерли в ожидании продолжения.

Я сам принял успокаивающее и оставил командира Га спать на всю ночь. Если я все рассчитал правильно, седативное средство должно подействовать не раньше, чем я доберусь до дома и преодолею двадцать второй лестничный пролет ступенек.

Командир Га старался не думать о дознавателе, хотя он еще долго чувствовал запах огурца, после того как этот человек проглотил таблетку и вышел из комнаты. Разговор о Сан Мун разбудил в Га новые воспоминания о ней, и именно это волновало Командира в данный момент. Тот фильм, о котором они говорили, вновь возник у него перед глазами. Он назывался «Истинная дочь народа», а не «Разлученные тираны». Сан Мун играла женщину с южного острова Чеджу[18], которая оставляет семью и отправляется на север сражаться с империалистами в городе Инчхоне. Он узнал, что Чеджу известен своими ныряльщицами, добывающими морские ушки. В начале фильма мы видим трех сестер, плывущих на плоту. Мутные волны цвета пемзы накрывают плот, и женщины оказываются в воде. Волна угольного цвета заполняет весь экран, на время скрывая женщин из виду, пока над скалистым берегом плывут серые тучи. Старшую сестру играет Сан Мун. Она обливает водой свои руки и ноги, готовясь погрузиться в холодную пучину, и поправляет маску, слушая, как ее сестры обсуждают деревенские сплетни. Затем Сан Мун берет в руку камень, делает глубокий вдох и спрыгивает с плота в темную воду, и мы понимаем, что настала ночь. Сестры начинают говорить о войне, о своей больной матери. Они боятся, что Сан Мун уедет от них. Через секунду сестры ложатся на плот, камера снимает их сверху, и снова принимаются обсуждать свою деревенскую жизнь, рассуждая об увлечениях и ссорах своих соседей. Но вот лица сестер омрачились – они боятся говорить о войне, о том, что даже если они не отправятся на фронт, война сама их настигнет.