Чон До принялся расшнуровывать обувь. Его не заставили бы надеть эти сапоги, если бы не собирались дать ему еще одно мерзкое задание – он только надеялся, что ему не придется хоронить всех этих чертовых покойников.

Пока Чон До стягивал с мужчины сапоги, тот проснулся.

– Воды, – попросил он, не открывая глаз. Чон До замер, надеясь, что он снова уснет. Но мужчина заметил его. – Вы врач? – спросил он. – Тележка с рудой опрокинулась, не чувствую ног.

– Я просто помогаю, – ответил Чон До. Так оно и было, мужчина даже не заметил, когда сапоги соскользнули с его ног. Носков на нем не оказалось. Одни пальцы на ногах у него почернели и были сломаны, другие – отсутствовали, а из обрубков сочилась желто-зеленая слизь.

– Мои ноги в порядке? – спросил он. – Не чувствую их.

Чон До взял сапоги и отошел – туда, где Монгнан поставила свой фотоаппарат.

Чон До встряхнул сапоги и постучал их друг об друга, но пальцы оттуда не выпали. Чон До поднял их по очереди, стараясь заглянуть как можно глубже, но ничего не увидел. Он надеялся, что недостающие пальцы отвалились где-то в другом месте.

Монгнан подняла треногу по росту Чон До и протянула ему маленькую серую дощечку и мел.

– Напиши свое имя и дату рождения.

«Пак Чон До» написал он уже второй раз за день.

– Дата моего рождения неизвестна, – сказал он ей.

Он почувствовал себя ребенком, когда поднял дощечку к подбородку, как маленький мальчик. «Почему она делает снимок?» – подумал он, но не спросил.

Монгнан нажала на кнопку, и когда вспышка погасла, все изменилось. Теперь он был по ту сторону яркого света, именно там были все обескровленные люди, лежавшие на койках, – по ту сторону вспышки.

Врачи приказали ему приподнять койку.

– Не обращай на них внимания, – сказала она. – Когда закончат, они уснут в грузовике, а утром поедут домой. А вот о тебе надо позаботиться, пока не стемнело.

Монгнан спросила у охранника номер барака, в котором предстоит жить Чон До. Когда он ответил ей, она записала номер на его руке.

– Обычно к нам никого не привозят по воскресеньям, – объяснила она. – Ты тут сам по себе. Главное – найти свой барак. Тебе надо выспаться. Завтра понедельник – по понедельникам охранники зверствуют.

– Мне надо идти, – произнес он. – У меня нет времени хоронить их.

Она подняла его руку и показала номер барака, написанный на костяшках его пальцев.

– Эй, – напомнила она. – Теперь это ты. Ты на моем снимке. Теперь это твои сапоги.

Она повела его к двери. Он все оглядывался в поисках портретов Ким Чен Ира и Ким Ир Сена. И запаниковал. Где же они, когда он так в них нуждается?

– Эй, – крикнул один из врачей, – мы с ним еще не закончили.

– Иди, – велела Монгнан. – Я сама разберусь с ними.

– Найди свой барак, – повторила она. – Пока не стемнело.

– А потом? Что мне делать потом?

– То, что и все, – вздохнула она и, вытащив из кармана молочно-белое зернышко кукурузы, протянула его Чон До. – Если все едят быстро, ты тоже ешь быстро. Если все потупят глаза, когда кто-то появится, ты тоже. Если они буду клеймить позором заключенного, ты будешь вторить им.

Когда Чон До открыл дверь, с сапогами в руках, он увидел лагерь, погруженный во тьму, который возвышался ледяными каньонами гигантской горной гряды, чьи вершины освещали лучи заходящего солнца. Он видел зияющие пасти рудников и унылые тени рабочих. Они толкали тележки с рудой, поблескивавшие в свете фонарей, отражавшихся в шлаковых озерах. Повсюду горели костры, отбрасывавшие оранжевые отблески на бараки, и едкий запах гари вызвал у него кашель. Он не знал, где находится эта тюрьма. Он даже не знал, как она называется.

– Не показывай никому эту камеру, – предупредила его Монгнан. – Через пару дней наведаюсь к тебе.

Он зажмурился. Казалось, он слышит заунывный стон жестяных кровель в вечернем ветре, скрип гвоздей, зажатых в дереве, и человеческих костей – коченеющих и деревенеющих на тридцати тысячах коек. Он слышал неспешные повороты прожекторов, и даже гул электрического тока в проводах, натянутых по периметру забора, и треск керамических изоляторов на столбах. И скоро он окажется в самой гуще всего этого, снова в трюме корабля, но на этот раз не будет ни поверхности, ни люка – только неспешная, нескончаемая череда дней, ожидавших его впереди.

Монгнан показала на сапоги в его руках.

– Их попытаются отобрать. Драться умеешь?

– Да, – ответил он.

– Тогда надевай, – велела она.

Искать в чужом ботинке отвалившиеся чужие липкие пальцы – то же самое, что открывать люк в демилитаризованной зоне или похищать незнакомого человека на японском берегу: стиснешь челюсти – и вперед. Зажмурившись, Чон До глубоко вздохнул и сунул руку в сырые сапоги и пошарил в них пальцами. Наконец, он добрался до самых глубин и выскреб то, что нужно было. Вид у него был хмурый.

Он обернулся к врачам, охраннику и полумертвым несчастным.

– Я был образцовым гражданином, – сказал он им. – Народным героем.

Затем он переступил порог в своих новых сапогах и направился туда, где все теряет смысл. И с этого дня нам больше ничего не известно о гражданине по имени Пак Чон До.

Год спустя

Мы уже заканчивали допрос профессора из Кэсона, длившийся целый месяц, когда услышали об аресте Командира Га, которого содержат прямо здесь, в нашем Подразделении 42. Мы сразу отправили стажеров Кью-Ки и Чу Чака наверх, в отдел обработки, выяснить, правда ли это. Конечно же, нам самим до смерти хотелось взглянуть на Командира Га, особенно после всего того, что в последнее время рассказывали о нем в Пхеньяне. Неужели это тот самый Командир Га, который выиграл Золотой пояс, одолел Кимуру в Японии, очистил армию от гомосексуалистов, а затем женился на любимой актрисе нашей страны?

Но нам было некогда глазеть на знаменитостей: наступал решающий этап нашей работы с делом профессора. Его обвиняли в контрреволюционной пропаганде, а именно в незаконном приобретении радиоприемника, по которому его студенты слушали популярные музыкальные передачи из Южной Кореи. Подобное обвинение было глупым, профессора мог попросту оклеветать завистливый коллега по университету. Большинство жителей Северной Кореи работают в парах, чтобы при необходимости дать показания друг на друга или же, наоборот, выступить в защиту своего товарища. Но профессор работал один со своим классом. Конечно, можно было с легкостью «выбить» из него признание, но это не наши методы, мы так не работаем. Понимаете, Подразделение 42 на самом деле состоит из двух отделов, отличающихся манерой ведения допросов.

Отдел наших соперников – «Пуб Ёк» – назван в честь защитников «плавучей стены», которые спасли Пхеньян от захватчиков в 1136 году. Сегодня у нас в Подразделении осталось всего с десяток сотрудников «Пуб Ёк» – стариков с коротким седым «ежиком» на голове, которые ходят все вместе плотной стеной и верят в то, что они могут двигаться бесшумно, подобно призракам, переходя от одного человека к другому, и допрашивать граждан с такой же легкостью, с какой ветер колышет листья деревьев. Они специально ломают себе кисти рук, считая, что сросшиеся слоями кости становятся прочнее. Это довольно страшное зрелище: внезапно появившиеся старики вдруг начинают ломать себе руки о дверные косяки или о края пожарных бочек с водой. В то время, как весь отдел «Пуб Ёк» наблюдает за тем, как один из них ломает себе руку, остальным сотрудникам Подразделения 42, которые в своей работе руководствуются иными принципами и тщательно обдумывают свои действия, приходится отворачиваться. «Чунби»[16], – произносят они почти спокойным голосом, затем считают до трех: «Хана, туль, сет» и выкрикивают: «Сиджак!»[17]. Дальше следует необычно глухой звук удара руки о дверь автомобиля. В отделе «Пуб Ёк» считают, что всех, кто попадает в Подразделение 42, следует сразу же ошеломлять жестокостью – бессмысленными, долгими, вышедшими из моды пытками.