Когда включили свет, ведущий объявил, что в зале находится последний из оставшихся в живых «пострелят», и пригласил Хомини на сцену. После бурной овации он смахнул слезу и ответил на несколько вопросов. Говоря об Альфальфе и его «банде», Хомини был искренен как ребенок. Он рассказал о графике съемок. Как проходили репетиции. Кто с кем дружил. Кто был самым смешным за пределами съемочной площадки, кто самым наглым. Он посетовал, что никто так и не оценил его эмоциональный вклад в создание образа Гречихи и воспел свою особую дикцию и свой словарный запас, развившийся во время работы на Metro-Goldwyn-Mayer. Я про себя умолял, чтобы никто не спросил про Дарлу, потому что уже не мог слушать об их парных скачках под трибунами в перерывах между съемками «Футболист Ромео».

— У нас есть время еще для одного вопроса.

С заднего ряда наискосок от меня одновременно поднялась группа студенток. Они были одеты в викторианские платьица с панталонами: на груди у каждой были вышиты греческие буквы Ν Ί Γ, а волосы заплетены в толстые косички, соединенные деревянными прищепками. Девушки из сестричества «Ню Йота Гамма» походили на кукол с антикварных аукционов.

— Мы бы хотели знать…

Но их заставили замолчать хором улюлюканий и градом стаканчиков от попкорна. Хомини призвал к спокойствию. Зал подчинился, переключив на него все внимание, и тут я заметил, что сидящая со мной женщина — самая настоящая афроамериканка. Только у африканок могут быть такие маленькие, аккуратные мочки ушей. Настоящая африканка, черная, как негритянский фанк семидесятых, черная, как C+[196] в органической химии, черная, как я сам.

— В чем дело? — спросил Хомини, обращаясь к залу.

За два ряда передо мной с места поднялся высокий бородатый белый в шляпе-федоре и, возмущенно тыкая пальцем в сестер Топси, воскликнул:

— Их блэкфейс[197] совсем не смешон, это безобразие.

Хомини приложил ко лбу ладонь козырьком, всматриваясь в зал:

— Блэкфейс? А что это такое?

Раздался смех, но Хомини даже не улыбнулся, и белый парень недоуменно уставился на него с такой дебильной миной, какой я не видал со времен великих комиков Степина Фетчита и Джорджа Буша, первого президентаклоуна.

И тут белый чувак любезно привлек внимание Хомини к некоторым фильмам, которые мы только что посмотрели. Эпизод «Черный, как Самбо» — про то, как Спэнки измазал лицо черными чернилами, чтобы написать за Хомини контрольную по правописанию, иначе его не возьмут в парк аттракционов. «Черный постреленок» — там Альфальфа измазывает себе лицо, чтобы попасть на прослушивание, где отбирают самого лучшего банджоиста для шумового оркестра. «Джига-бу!» — про то, как Фрогги убегает от привидения. Раздевшись до трусов, он натирает все тело сажей, чтобы напугать призрака, переворачивает на него столы и кричит страшным голосом «Бу-га! Бу!».

Хомини кивнул, заложил пальцы за подтяжки и покачался на пятках. Потом попыхтел воображаемой сигарой, гоняя ее из одного угла рта в другой.

— А-а, только мы не называли это «блэкфейс». Это была актерская игра.

Внимание зала снова переключилось на него. Они думали, что Хомини продолжает дурачиться, но он был убийственно серьезен. Для Хомини блэкфейс был не расизмом, а проявлением здравого смысла. Черная кожа выглядит лучше. Выглядит здоровее. Выглядит симпатичнее. Выглядит сильнее. Именно поэтому культуристы и участники соревнований по бальным латиноамериканским танцам накладывают темный грим. Почему берлинцы, нью-йоркеры, бизнесмены, нацисты, полицейские, аквалангисты, «пантеры», плохие парни и рабочие сцены в театре Кабуки предпочитают черный цвет? Потому что если имитация представляет собой высшую форму лести, то «белые менестрели» — это комплимент, невольное признание того, что раз и вправду не довелось родиться черным, то быть черным и есть настоящая свобода. Спросите Эла Джонсона[198] или множество азиатских комиков, зарабатывающих себе на жизнь, играя черных. Или у сестер из ΝΊΓ, которые уселись на место и оставили отдуваться единственную из них чернокожую девушку.

— Мистер Хомини, правда, что Фой Чешир купил права на самые расистские эпизоды «Пострелят»?

Вот черт дернул этого ниггера напомнить про Фоя Чешира!

Я посмотрел на свою черную соседку с блэкфейс, пытаясь отгадать, участвует ли она в этой игре и чувствует ли себя при этом свободной. Понимает ли она, что натуральный цвет ее кожи — чернее любого блэкфейс? Тут Хомини указал на меня и представил как своего «хозяина». Несколько голов сразу повернулись ко мне: им было интересно посмотреть на живого рабовладельца. Я испытал соблазн поправить Хомини, уточнить, что я просто его менеджер, никакой не хозяин, но тут вспомнил, что в Голливуде это одно и то же.

— Думаю, так оно и есть. Мой хозяин отберет их, и тогда весь мир увидит мои самые лучшие, самые унижающие и оскопляющие работы.

К счастью, погас свет, и начали показывать расистские мультфильмы.

Мне нравится Бетти Буп[199]. У нее хорошая фигура. Она свободолюбива, любит джаз и, по всей вероятности, опиум, потому что в галлюциногенном мультфильме «Betty Boop Ups and Downs» Луна продает депрессивную Землю с аукциона другим планетам. Сатурн, старый очкастый еврей с гнилыми зубами и характерным акцентом, побеждает, довольно потирает руки и злорадствует: «Моё, Моё, теперь вес мьир моё, майн готт» — и лишает земное ядро гравитации. Это 1932 год, символический еврей[200] Макса Флейшера доводит глобальный хаос до полного безумия. Не то чтобы Бетти было до этого дело. В мире, где летают кошки и коровы, а дождь идет снизу вверх, ее главная забота — чтобы ветер не вздымал юбку, из-под которой выглядывают облегающие трусики. И кто скажет, что мисс Буп — не своя в доску? Следующие шестьдесят минут мы наблюдали, как компания бухих коренных американцев в облезлых перьях не может поймать кролика Warner Brothers, не то что его приручить. Мышь-мексиканец пытается перехитрить кошку-«гринго», чтобы, прокравшись через границу, утащить сыр. Под мелодии «Swanee River» и «Jungle Nights in Harlem» Дюка Эллингтона прошла бесконечная череда мерзко озвученных персонажей Looney Tunes — афроамериканские кошки, вороны, лягушки, служанки, карточные игроки, собиратели хлопка и каннибалы.