женщин. Внешне они как будто спокойно ожидали очередных нечеловеческих мучений. Однако какую глубокую внутреннюю драму переживал каждый!

Всякий раз, когда порог тюрьмы переступал новый заключенный, все очень переживали, особенно Юлек. Еще на свободе он любил повторять: хорошим людям не следовало бы умирать. А в гестаповском аду погибали хорошие люди. Наша печаль не была пассивной. Новый заключенный сразу же попадал в атмосферу товарищеской солидарности.

В один из дней лета 1942 г. в «четырехсотку» привели двух мужчин и женщину. Они были молоды. В одном из арестованных я узнала… Карела! Того самого, с которым встречалась у Высушилов. Я понимала, как бесконечно важно для Юлека, чтобы никто из арестованных, знавших Карела, не назвал его имя гестаповцам.

Фучик продолжал неподвижно сидеть на своем стуле, только быстрее, чем обычно, поглаживал темную бороду. Его бледное лицо, которого давно не касались солнечные лучи и свежий ветерок, побелело еще больше. У меня перехватило дыхание, трепетно забилось сердце. Что же теперь будет? Неужели Карел признается, что знаком с Юлеком? Это могло иметь тяжелые последствия. Как известно, Юлек отрицал утверждение Мирека – Клецана, что он, Фучик, является членом Центрального Комитета Коммунистической партии Чехословакии. Теперь в руках гестапо был другой член ЦК. Я снова поглядела на Юлека. Он что-то шептал Милошу Недведу, наливавшему у умывальника воду в стакан. Вода текла через край, а Мила не замечал этого. Когда он проходил мимо арестованного, которого привели вместе с Карелом, тот что-то шепнул Недведу. Это, как я потом узнала, был товарищ Прохазка, у него нелегально жил Карел. Мила кивнул головой, тут же подошел к Карелу, подал ему стакан воды и что-то сказал.

Вдруг резко распахнулась дверь, но Мила все же успел вовремя юркнуть на свое место. Гестаповцы, как правило, врывались в «четырехсотку» внезапно, рассчитывая застать заключенных за разговором или просто напугать. На этот раз явился Фридрих. Злыми, ненавидящими глазами он оглядел всех. Фридрих единственный из гестаповцев знал узников в лицо. «Гонза Черны, ступай за мной!» – раздалось в напряженной тишине. Встал Карел. Его имя тогда было уже не Карел, а Ян, Ян Черны. Вскоре в «четырехсотку» прибежал прихвостень Фридриха Нергр и увел Юлека. Каждый раз, когда гестаповцам казалось, что им удалось схватить кого-нибудь из видных работников компартии, они приходили за Юлеком для очной ставки.

На этот раз Фучик возвратился быстро. Его лицо выражало удовлетворение. Потом с допроса привели Яна Черны. Как измучило его это кровавое крещение! Я чуть повернула к нему голову. Карел заметил и сощурил глаза. Я поняла – он хочет что-то сказать. Наклонившись к нему, я услышала: «Мы не знакомы!».

В полдень, когда нас выстраивали на обед, Юлек успел сказать мне, что на очной ставке оба утверждали, будто видятся впервые в жизни. Перед гестаповцами были два члена подпольного Центрального Комитета компартии, а они и не подозревали этого, но знали, что Ян Черны воевал в Испании в рядах интербригады.

Знойным летом 1942 г. в «четырехсотку» привели коммунистку Божену Порову. Ту самую Божену, которая счастливо избежала лап гестапо в ночь моего ареста. Как попала она в лапы нацистов теперь? Я обратила внимание, как были поражены Ренек и Арношт, увидев Божену. Ренек во время дежурства Залуского обменялся с ней несколькими фразами. Мне же удалось поговорить с Боженой только вечером в тюремной автомашине. Она рассказала, как все произошло. Через чеха – шофера тюремного автобуса Ренек послал письмо Божене Поровой с просьбой срочно предупредить об угрозе ареста товарища Синкулову. Торопясь выполнить это поручение, Порова решила сама пойти к ней на квартиру.

Дверь открыла мать Синкуловой, но… в сопровождении чешского полицейского! Божена сказала, будто она приходящая белошвейка, которую ищет пани Синкулова, и что адрес дала ей продавщица магазина «Белый лебедь». Но чешская полиция имела строгий приказ: каждого, кто переступит порог Синкуловых, арестовать и передать в гестапо.

В гестапо Порова повторила свою версию. Но ей, конечно, не поверили. Фашистам не удалось дознаться, что она редактировала нелегальный журнал и являлась казначеем пражской краевой организации КПЧ. Но в картотеке чешской полиции были сведения о работе Поровой в красных профсоюзах до их роспуска в 1938 г. И этого оказалось достаточно. Божену увезли сначала в тюрьму Панкрац, затем отправили в Малую крепость в Терезине, потом вернули в Прагу и заточили в тюрьму на Карловой площади. Здесь я снова встретилась с ней.

29 января 1943 г. гестапо подготовило для отправки большую партию узников – мужчин и женщин. Среди заключенных распространился слух, что их повезут на работу в Польшу. Мы тогда еще не знали о существовании одного из самых страшных концентрационных лагерей – Освенцима. Божка, наша мужественная Божка, была твердо убеждена, что, если ее повезут на работу в Польшу, ей удастся совершить побег. Мы наивно полагали, что фашисты и в самом деле намерены послать заключенных на работу. Божену Порову в составе огромного транспорта отправили в Освенцим, откуда она уже не вернулась.

Фашисты время от времени приносили в «четырехсотку» для перевода нелегальные издания коммунистической партии. В руки гестаповцев они попадали при аресте товарищей, либо доставляли тайные агенты, как, например, провокатор Дворжак. Гестаповцы, утверждавшие, что коммунистическая партия разгромлена, теперь с постной физиономией приносили нелегальные газеты и листовки– доказательство существования компартии и активной ее деятельности. Бем, Цандер, Фридрих и другие гестаповцы кипели от ярости. Зато заключенные весело переглядывались, удовлетворенно подмигивали друг Другу. Для нас было большой радостью видеть «Руде право», знать, что товарищи на воле продолжают борьбу. Особенно это радовало Юлека. С какой любовью он смотрел на каждый номер «Руде право», попадавший в «четырехсотку»! Товарищ Ренек Терингл каждый раз клал газету на стол Залуского, чтобы Юлек мог прочитать ее.

* * *

Вскоре после отмены осадного положения «четырехсотка» из коридора была вновь переведена в комнату под номером 400. Однажды Фридрих привел туда нацистку-машинистку и потребовал, чтобы товарищ Гонзл исправил ее пишущую машинку. На женщине был серый шерстяной костюм и белая шелковая блузка. «Дома у меня точно такой же костюм и блузка», – подумала я. На юбке с правой стороны – небольшое пятно, в точности как на моей юбке. Так ведь это же мои вещи. Я взволнованно повернулась к Юлеку. Он тоже внимательно разглядывал нацистку, затем перевел взгляд на меня. Когда Фридрих с машинисткой ушли, я громко, чтобы все слышали, сказала: «На ней были мои вещи!». Юлек только слегка кивнул головой и сощурил глаза, словно успокаивая меня. Опомнившись, я подумала: «Что в конце концов значит украденная