Человек, на которого оформлялся ордер, должен был стоять перед писарем. Остальные арестованные сидели на скамейках либо стояли у стены, ожидая своей очереди. Каждый коридорный, заполнявший бланк, громко задавал вопросы заключенному, иногда по нескольку раз переспрашивая, и, улучив момент, шепотом наставлял его.

Тем временем Юлек давал советы сидящим впереди. А Мила Недвед, стоя у умывальника, загораживал его от взоров гестаповцев. Так удалось проинструктировать многих в «четырехсотке», в тюремной машине, в тюрьме Панкрац, где помогли тамошние коридорные. В результате из двухсот арестованных транспортников сразу освободили около ста пятидесяти человек. Юлек удовлетворенно поглаживал бороду и радостно щурил глаза.

Вскоре один из гестаповцев принес в «четырехсотку» письмо для перевода. Ренек, прочитав письмо, громко спросил охранника: «Господин Залуский, не помните ли вы некоего Машека?» Залуский отрицательно покачал головой. Тогда Ренек повернулся к заключенным и громко повторил вопрос. Кто-то поднял руку, словно в школе, и сказал: «Я знаю этого трамвайщика, он живет на Панкраце». А другой добавил: «Машек был тоже арестован, но его освободили». – «Как он выглядел, не помните?» – продолжал Ренек. «Низенький, пожилой, седоватый, одет был в серый костюм с темной полоской». Многие заключенные сразу же припомнили его. В письме Машек сообщал гестапо, что он выполняет обещание, данное при освобождении, и сообщает имена пражских трамвайщиков-коммунистов, которые подстрекают против империи. О предательстве Машека мы, конечно, информировали каждого транспортника, выходящего затем на волю.

Немецко-фашистские армии продолжали наступление на востоке. В начале сентября Гитлер громогласно объявил даже о падении Сталинграда. Гестаповцы были опьянены близкой победой. Нас же поддерживала непреклонная вера в лучшие времена, когда Советская Армия нанесет нацистам сокрушительный удар. Юлек с неослабевающим интересом и волнением следил за героической обороной твердыни на Волге. Он жадно ловил каждую весточку. Информацию Юлек получал из разных источников: от вновь арестованных людей, от Вацлавика, Залуского и даже от своих мучителей-гестаповцев. В напряженный период битвы на Волге фашисты вновь на полную мощность включали громкоговорители во дворце Печека и в тюрьмах.

В ту пору любой наш с Юлеком разговор всегда сводился к героическому Сталинграду. О нем думали, за него переживали тысячи и тысячи узников. Они чувствовали и верили, что для них этот город – ключ к свободе. Юлек никогда не сомневался в победе советского народа в битве на Волге и поддерживал эту уверенность в других заключенных.

Осенью, по истечении четырех с лишним месяцев тюремного заключения, гестапо впервые разрешило Юлеку послать домой письмо. 4 сентября 1942 г. он писал своим родным:

«Мои дорогие, приветствую и обнимаю вас всех вместе. Благодарю сердечно за белье и костюм, которому я очень рад. Ведь была явная опасность, что из старых черных брюк покажется некая часть моей персоны. Однако более темный костюм был бы практичнее. Буду признателен, если мой старый черный костюм вы отдадите в мастерскую.

Мы оба, Густина и я, здоровы. За нас не беспокойтесь. Напишите нам, как чувствуют себя папа и мама, как живется моим именитым сестрам и их семьям, что поделывают синицы и ласточки там, у нас. Мой адрес: Юлиус Фучик, тайная государственная полиция, Прага II, Бредовская, 20, канцелярия 424.

В канцелярии можете также при случае попросить у г. комиссара разрешение на свидание. Писать можете и в том случае, если ответ получите не сразу. Итак, еще раз вас горячо приветствую и целую. До свидания, ваш Юла».

Гестапо очень заботилось о том, чтобы на свободу не проникли сведения о зверствах, которые творились в нацистском застенке. Получив разрешение писать, узник обязан был придерживаться рамок циклографированной шпаргалки. Поэтому все письма заключенных из дворца Печека походили одно на другое. Юлек не хотел огорчать родителей и сестер, а потому написал письмо в несколько шутливом тоне. Но тем не менее оно вызвало дома тревогу и слезы.

14 сентября 1942 г. вся семья ответила Юлеку.

Начинала мама:

«Любимый сын! Письмо, которое мы получили, нас очень обрадовало. Мы все, слава богу, здоровы. Синицы в этом году изменили нам, хотя их кругом предостаточно. Ласточки садятся на крышу дома, на провод звонка и щебечут. Ты знаешь, мы живем воспоминаниями. Этим летом стояли прекрасные дни, и нам тут так нравилось! Работы у нас всегда хватает, поэтому дни текут, как вода. Йерык все такой же: ни одна мышка от него не убежит. Ну вот видишь, теперь ты о всех наших столь важных делах вполне осведомлен. Пиши нам поскорее опять. Папа тоже хочет черкнуть. Поэтому я должна ему оставить место. Крепко тебя обнимает и целует твоя мама».

Отец писал:

«Дорогой Юльча! Вспоминаю о тебе, когда поймаю какую-нибудь рыбешку. Хожу хоть и хорошо, но походка неуверенная. Это и не удивительно, если нет ноги. Нового – ничего. Все по-старому. Искренне тебя приветствует отец».

Сестра Либа:

«Родной Юлка. Невыразимо рада, что ты нам написал, хотя и очень кратко. Я перечитывала письмо много раз подряд и уже почти знаю его наизусть. Очень рада, что посланный костюм тебе подходит, а тот темный мы приведем в порядок. Я приготовила тебе теплые чулки, но не послала – все время было так тепло. Прошу тебя, напиши, что тебе нужно, может быть, теплые рейтузы и домашние туфли? Или спортивный костюм и какой-нибудь свитер? У меня много вопросов, не правда ли? Могу ли я послать тебе фотокарточку моих детей? Ты бы их уже, наверно, не узнал. Ну, а я все такая же, да еще учусь ездить на велосипеде. Сказала себе, что выучусь, но ведь ты знаешь, какая я неуклюжая: изрядно досталось и велосипеду, и мне самой, и всей родне. Но все-таки уже езжу самостоятельно. Об этом можно было бы написать целую историю. Очень хорошо с твоей стороны, что ты вспомнил о синичках. Итак, всего тебе хорошего. Целую тебя крепко, крепко и надеюсь, что ты скоро опять напишешь. Твоя Либка».

Написала и другая сестра Юлека – Вера:

«Дорогой Юлка! Пишу тебе, должно быть, первое письмо со дня моего рождения, хотя и прожила уже четверть века. Ох, бежит же время! Ведь пролетели уже два года моего замужества, правда, пока без потомства. Хотя я была бы рада качать младенца в колыбели. Приходится ждать, пока наступят лучшие времена. Но зато я, пигалица, получила ангажемент в городской театр. Буду выступать в драме и оперетте, конечно, под своей уже известной девичьей фамилией. С нетерпением ждем опять хотя бы несколько строк от тебя. Все мы тебя много, много раз обнимаем