всесильный в то время патриарх Никон: как бывший митрополит Новгородской области, он, очевидно, сохранял неприязнь к ее соседям. В числе влиятельных чиновников, державших сторону Польши против Швеции, находился знаменитый впоследствии московский дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, в это время стольник и воевода города Друи, лежавшего на Западной Двине, в северном углу новозавоеванного княжества Литовского. Через этот город в Курляндию проезжали тогда гонцы из Москвы в Вену к Фердинанду и обратно. Ордин-Нащокин снабжал их провожатыми и вел дружеские сношения с Яковом, герцогом Курляндским. В своих отписках государю он явно склоняется в сторону поляков, выставляет шляхту соседних поветов преданной царю и не пропускает случая извещать о грабительствах и обидах населению (т. е. уже царским подданным), причиняемых шведскими войсками, занимавшими часть северных литовских областей. Он передает всякие доходившие до него слухи о политических событиях и планах, между прочим, польские толки об избрании преемника Яну Казимиру, о намерении шведского короля соединиться с поляками против московского царя и тому подобное. Нащокин, как псковский дворянин, подобно Никону, питал явное нерасположение к соседям своего края, то есть к шведам.

Воспользуемся драгоценными записками Павла Алеппского, чтобы бросить взгляд на то, что происходило в эту зиму в Москве при царском дворе, кроме торжественных приемов австрийского и шведского посольств и переговоров с ними.

Государь с боярами, по обычаю, усердно посещал храмы и присутствовал при богослужении, которое совершалось Никоном с особой торжественностью, благодаря возвышенному настроению после победоносного похода, а также пребыванию в Москве антиохийского патриарха Макария, которому царь оказывал большое уважение и ласку. Никон настоял на том, чтобы и царица с боярынями присутствовала за обедней в Успенском соборе; здесь для нее было устроено особое место в виде трона и занавес, который закрывал ее и боярынь от глаз народа.

Любя строить новые здания и переделывать старые, Никон задумал воздвигнуть в Кремле патриаршие палаты на месте прежних митрополичьих, которые находил тесными и низкими. Он выпросил у царя соседнее с собором дворцовое место и с помощью немецких мастеров в течение трех лет построил просторное каменное двухэтажное здание; в нижней части его устроены были кухня и разные приказы патриаршего ведомства, а в верхней – приемные палаты с небольшой церковью во имя Свв. митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Стены ее были расписаны портретами московских патриархов, с Никоном включительно. Самая обширная и наиболее украшенная палата названа Крестовой (ныне Мироваренная). К ней примыкало деревянное строение с патриаршими зимними кельями; ибо в Москве тогда зимой не любили жить в каменных домах, по причине сырости и угара. Свое новоселье или водворение в новых палатах Никон обставил большой торжественностью и приурочил его к празднику в память св. Петра митрополита, 21 декабря. В этот день он обыкновенно после обедни угощал у себя царя, бояр и духовенство. Так как на тот год праздник случился в пятницу, когда рыба не разрешалась, то Никон перенес празднование на следующий день, то есть на субботу. Он совершил в Успенском соборе продолжительную литургию, в сослужении антиохийского патриарха, сербского митрополита, нескольких архиереев и прочих; причем воспользовался сим праздником, чтобы переменить свой низкий клобук московского покроя на высокий греческий с изображением спереди херувима, вышитого золотом и жемчугом. (Вообще он оказывал пристрастие ко всему греческому.) По условленному с ним заранее плану, антиохийский патриарх после обедни подошел к царю с новым клобуком и камилавкой в руке и просил позволения возложить его на Никона, чтобы он в этом уборе не отличался от других четырех вселенских патриархов. Алексей Михайлович охотно согласился, велел Никону снять старый клобук и камилавку и сам надел на него новые. Лицо Никона засияло, и тем более, что новый убор шел к нему лучше старого; но, как он и опасался, русские архиереи, игумны и даже миряне сильно возроптали на него за эту перемену старого, освященного обычаем, убора. Однако потом архиереи и даже монахи стали приходить к патриарху Макарию с просьбой дать им греческие клобук и камилавку; так как у него их не было, то стали заказывать, и, таким образом, монашеский головной убор у нас с того времени был введен греческого покроя.

Когда царь и бояре вышли из собора, весь народ удалили, двери затворили и никого не впускали, пока царица, предшествуемая патриархом, по обычаю, прикладывалась к иконам и мощам. После того Никон с духовенством поднялся наверх в свои новые палаты. Тут архиереи, игумны, потом священники и миряне стали подносить ему в дар позлащенные иконы, золоченые кубки, куски парчи, бархата, сороки соболей и прочее. Но патриарх принимал преимущественно иконы и хлеб-соль. Пришел царь с боярами и поднес патриарху хлеб-соль и сороки лучших соболей от себя, царицы, сына, сестер и дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков. Что особенно удивило антиохийцев, он брал от бояр эти дары по порядку и собственноручно с поклонами подносил их патриарху. Сей последний посадил царя за особый стол, уставленный золотой посудой; близ него помещались особые столы для обоих патриархов и четырех царевичей (грузинского, двух сибирских и новокрещеного касимовского); а за большим столом сидели бояре и духовенство. Во время трапезы анагност (псаломщик) нежным, мягким голосом читал на аналое посередине палаты житие св. Петра митрополита. Время от времени чтение это прерывалось пением патриарших певчих. Особое удовольствие царю и патриарху доставил хор, составленный из малороссийских мальчиков-казаков, которых царь привез в Москву и отдал патриарху, а тот образовал из них особый певческий хор. Пение их было приятнее басистого и грубого пения московских певчих. После трапезы патриарх одарил царя куском древа Честного креста, частицей мощей одного святого, двенадцатью позолоченными кубками, двенадцатью кусками парчи и прочим. Из каменной палаты перешли в новое деревянное помещение, где пирующим предложены были превосходные напитки. Поздно вечером царь поднялся и собственноручно роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха; после чего Никон, в свою очередь, раздавал напитки за здравие царя, потом царицы и их сына. Выпив кубок, обыкновенно опрокидывали его себе на голову, в знак того, что осушили здравицу до капли. Гости разошлись, а царь все еще оставался у патриарха; когда же ударили к заутрене по случаю памяти св. Филиппа, они оба отправились в собор, откуда вышли только на рассвете. Такое усердие к церкви и такая выносливость царя приводили в удивление антиохийцев, едва державшихся на ногах от продолжительного московского богослужения и от сильной стужи на холодном церковном полу.

Наступившие вскоре рождественские праздники сопровождались обычными церковными торжествами и царскими пирами. В первый день праздника Никон