угодно. И повстанцы, и турецкие войска приступили – порознь – к военным действиям против янычар и довольно быстро освободили от них пашалык. Но сербы сражались не ради восстановления над ними султанской власти, их пути с османами разошлись, восстание вполне естественно превратилось в антитурецкое. Попытка заручиться поддержкой Вены провалилась, и повстанцы обратились к России. В письме кнезов к А.Я. Италийскому (май 1804 года) говорилось: «Наше желание есть, чтобы ходатайством святым русской непобедимой державы <мы> свободу получили наше христианство хранить и монастыри воздвигать и от нестерпимого ига турецкого избавиться»[355]. Формировалась программа автономии наподобие той, которой пользовались Дунайские княжества и Ионическая республика. В сентябре 1804 года представители повстанцев прибыли в Петербург с просьбой о защите и покровительстве. Их приняли приветливо, но с некоторой сдержанностью: самодержавие хлопотало о возобновлении союза с Османской империей и в ссоре с ней не было заинтересовано. Помощь деньгами и оружием была оказана, Италийскому предписали настаивать перед Портой на даровании сербам привилегий, аналогичных тем, что имелись у Дунайских княжеств. На успех демаршей не надеялись и поэтому советовали сербам не складывать оружия. Повстанцы не без успеха сопротивлялись турецким войскам. Лишь летом 1806 года последние перешли к широкому наступлению, воспользовавшись ослаблением российских позиций после поражения у Аустерлица и резким усилением влияния Франции. Из Парижа раздавались призывы расправиться с сербскими мятежниками. Еще в январе 1806 года представитель повстанцев Петр Ичко вступил в переговоры с Высокой Портой, и этот факт сам по себе говорил, с какой озабоченностью относились в Стамбуле к восстанию. Споры, главным образом по вопросу о размерах дани, длились полгода. Султан пошел на уступки, согласившись на предоставление сербам внутренней автономии (так называемый Ичков мир). Но надвигалась Русско-турецкая война, напор на сербов ослабел, их вожди отказались признать Ичков мир, взяли Белград и Шабац, омрачив этот крупный успех массовым избиением мусульманского населения. В марте 1807 года в Белград прибыл посланец султана с условиями приемлемого для Высокой Порты мира. Поскольку они включали требование об участии сербов в войне против России, повстанцы их отвергли.

Молдавия и Валахия стали театром военных действий и были заняты российскими войсками.

Но об этом – ниже.

* * *

Поворот во внешней политике был крайне непопулярен в дворянских, военных и купеческих кругах России. Удаленные в отставку друзья молодости императора вели проанглийскую пропаганду. Царю и канцлеру следовало продемонстрировать, что дружба с Бонапартом кое-какие дивиденды все же приносит, и они принялись оказывать нажим на французского посла А. Ж. Савари. Александр полагал, что, если Османской империи «все же суждено рухнуть, положение России позволяет ей надеяться унаследовать часть ее останков». Посол передавал в Париж высказывание Румянцева относительно Дунайских княжеств: «Будет лучше, если вы предоставите их нам сегодня, чем тогда, когда это не будет иметь для нас двойной цены». Савари не был профессиональным дипломатом, он служил больше по полицейской части, но и он сознавал недружелюбие окружающей аристократии, непопулярность французского союза и предупреждал, сколь опасно идти на обман питаемых в Петербурге надежд[356]. Сменивший его в конце 1807 года тонкий дипломат А. Коленкур чуть ли не в первом своем донесении предупреждал: царь «лично не имеет никаких видов на расширение, но, чтобы оправдать в глазах народа или, лучше сказать, знати и армии союз с Францией и объявление войны Англии, нужно показать, что из этого извлечена выгода»[357]. Послы говорили Наполеону суровую правду, но он тянул, и лояльный к России Коленкур, послушный инструкциям, лицемерил в переговорах.

Все это было совершенно неприемлемо для Александра, а по мере того, как исчезал тильзитский синдром и стали проступать слабости в позиции «владыки полумира», – попросту нетерпимо. Посол в Париже граф ПА. Толстой, в прошлом боевой генерал, раньше других распознал химерическую суть выдвигавшихся время от времени Бонапартом проектов раздела Турции. Его вежливая и холодная сдержанность доводила Наполеона до бешенства. В декабре 1807 года посол писал царю: «Надежда восстановить с сим правительством долговременный и основательный мир есть обман, коим ослепляются слабые умы, не чувствующие в себе никакой силы сопротивления, теряя тем самым время и самые способы приуготовить себя к обороне. Действия необузданной власти императора Наполеона, деятельность и искусство людей, его окружающих, необыкновенны. Гишпания и Португалия скоро падут под иго Франции, а потом восстановление Польши будет предметом его славолюбия». Следует, не мешкая, готовиться к схватке с ним, «ежели же не примутся нужные меры, то внезапно и с удивлением увидим мы французские армии на границах наших, и тогда последствия будут неисчислимы». В другом письме Толстой предрекал: «Прежде, чем напасть на русского колосса, Наполеону необходимо сокрушить все вокруг него, постараться полностью его изолировать, отделив от него Австрию». Что же, посол не только правду говорил, но и вперед смотрел.

В 1808 году прозвучали первые удары колокола, предвещавшие упадок и гибель наполеоновской державы. Правда, тогда ни сам император, ни его недруги об этом не задумывались. В феврале британское правительство устами короля Георга объявило, что намерено сражаться до конца. В мае испанцы восстали против попытки порабощения своей страны. В июле под Бейленом впервые сложил оружие целый корпус французских войск. В Португалии высадились британские войска под командой генерала Артура Уэлсли, будущего виконта, графа и герцога Веллингтона, и двинулись в Испанию. А сам Наполеон, в полном соответствии с мрачными предсказаниями Толстого, стал готовиться к расправе над древней и непокорной испанской землей.

Союз с Александром, связывавший тому руки, стал ему нужен позарез. Еще 2 февраля 1808 года он сочинил царю письмо, полное заманчивых, но ни к чему не обязывающих обещаний. Он провозглашал наступление «эпохи великих перемен и великих событий», предлагал организовать поход на Индию, ввернув намек на то, что согласен на «предварительные условия», связанные с этим предприятием. Посол Коленкур получил другое письмо, предназначенное царю, коему надлежало вручить копию. В нем Наполеон свидетельствовал о своей готовности подумать о разделе Османской империи. Не случайно предложение делалось не в прямом обращении к Александру, а в бумаге, относившейся к разряду внутренней переписки, в первом случае упоминание о судьбе султанских владений носило на себе печать международного обязательства, во втором это было размышление вслух.

Пребывая во власти иллюзий, канцлер Н. М. Румянцев приступил к совещаниям с Коленкуром. Разложили карты, делили шкуру неубитого медведя. Румянцев был щедр: Дунайские княжества и Болгария, а заодно Константинополь с Проливами – России; Эпир, Фессалию, Морею, Албанию, острова Эгейского моря – Франции; привлечь к разделу Австрию, посулив ей Боснию и Герцеговину. Коленкур счел нужным заметить, что