навязанного ему в тот же день 25 июня (8 июля) 1807 года оборонительного и наступательного союза с Францией, в которой говорилось, что если Порта не примет посредничества Франции или «если после принятия оного случилось бы, что в трехмесячный срок по открытии переговоров последние не привели бы к удовлетворительному результату, то Франция будет действовать против Оттоманской Порты, обе договаривающиеся стороны вступят в соглашение о том, чтобы освободить из-под ига и мучений турецких все провинции Оттоманской империи в Европе за исключением города Константинополя и провинции Румелия»[346]. Протесты турецкой стороны Париж отверг: «Разве должен император ради того правительства, непостоянного, капризного, жестокого, отказываться от почетного мира с Россией?»[347].

В Тильзите произошел крутой поворот в российской внешней политике. Бонапарт в одночасье превратился из «неистового врага мира и благословенной тишины» и даже «гонителя веры Христовой» в союзника. Александр взвалил на свои плечи колоссальную ответственность за совершенный шаг. Произошел раскол в царской семье. Брат Константин занимал капитулянтскую позицию и однажды открыто, «при всем честном народе», поссорился на этой почве с государем. Мать, Мария Федоровна, и сестра Екатерина, напротив, предостерегали его от сговора с «Бонапартием». Но, как царь сказал в объяснении с матерью, «бывают обстоятельства, в которых нужно думать преимущественно о самосохранении, и не руководствоваться никакими правилами, кроме мысли о благе государства»[348].

И все же новая внешнеполитическая концепция возникла не на пустом месте. В правящих кругах существовала группировка, полагавшая, что союз с Англией обходится слишком дорого, и что он привел к плачевным результатам. Некоторые сановники надеялись, что Европы хватит на двоих и Наполеон оценит российское сотрудничество по достоинству. Придерживавшийся этой точки зрения граф Н. П. Румянцев стал канцлером. Н. К. Шильдер замечал: «Наполеон уже издавна сознавал, что ему нужно приобрести для Франции серьезного континентального союзника, на которого можно было бы положиться в будущем». Сам Бонапарт писал Талейрану: «Необходимо, чтобы все это кончилось системой тесного союза или с Россиею, или с Австриек»». Субъективное желание существовало. Однако установить с союзником доверительные, с учетом интересов последнего отношения французский властитель был не в состоянии, его экспансионизм не знал берегов. В этом противоречии состояла психологическая драма Наполеона. Э. Дрио констатировал: Бонапарт не собирался открывать русским доступ к Средиземному морю, «никогда он не хотел делить с ними старый римский мир»[349]. Завоеватели ненасытны по природе, яркий их представитель, воссевший на трон в Париже, не собирался «по-честному» производить раздел Европейской Турции, во что на какое-то время поверила отечественная дипломатия. Наступил свого рода «тильзитский зигзаг» во внешней политике, самодержавие стремилось доказать, что союз с Францией принесет не одни убытки, а даст на руки и политические козыри. Заблуждение длилось недолго. Франция уже вплотную подобралась к Балканам и не желала отдавать их на откуп России или Австрии и безучастно взирать на укрепление их мощи. Еще одно соображение тревожило Париж: безмерное ослабление державы султана превращало ее восточные владения в легкую добычу для англичан.

У исследователя в глазах рябит от изобилия наполеоновских планов в отношении Турции: проекты раздела ее территории, приказания маршалу Мармону готовиться ко вторжению, заверения Порте в дружеских чувствах и в поддержке ее власти. Но не отсутствие системы и последовательности в политике повинны в этом взаимоисключающем разнообразии, просто беспрерывная череда войн не оставляла Наполеону почвы для свободы маневра на юго-востоке континента. Решение османских дел всегда зависело от общеевропейских комбинаций. Постоянным оставалось желание не отдавать Турцию в добычу соперникам. В инструкции А. Коленкуру при назначении его послом в Петербург говорилось: «Император очень далек от мысли о разделе Турецкой империи и считает эту меру пагубной». Дипломату, однако, не следовало уклоняться от бесед на эту тему, а напротив, проявлять к ней глубокий интерес. Политика Наполеона заключалась в том, чтобы манить Александра миражом раздела, а самому, на правах посредника в переговорах, этого раздела не допускать. По словам А. Ф. Миллера, Бонапарт, «не скупясь на обещания Александру, всячески оттягивал практическое решение этой проблемы. Постоянным в восточной политике Наполеона было одно: стремление – углубить посредством восточного вопроса разногласия между Россией, с одной стороны, Англией и Австрией – с другой»[350].

Проницательный Александр понимал, какую опасную игру с ним ведут, и писал матери: «Союз с Наполеоном – лишь изменение способов борьбы против него. Он нужен России для того, чтобы некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени «наши средства и силы»[351]. Но борьба в форме союза не могла стать новым внешнеполитическим курсом России, тильзитский зигзаг явился лишь временной, на 5 лет, комбинацией, после чего все вернулось на круги своя. А пока предстояло внести самый крупный взнос по тильзитским счетам – пойти на разрыв с Англией и присоединиться к объявленной Наполеоном континентальной блокаде, и повод для его подобающего оформления предоставил Уайт-холл.

В сентябре 1807 года британская эскадра ворвалась на рейд Копенгагена и захватила стоявший в гавани датский флот. Немногие оставшиеся нейтральными страны содрогнулись, но протестовать решился только Александр I. В декларации о разрыве отношений он красочно изливал свое негодование, начав с перечисления собственных обид: «Кровь россиян проливалась в знаменитых сражениях», а Великобритания «угнетала торговлю подданных е.в.», и вдруг, «внезапно воспрянув от бездействия, в коем она быть казалась, решилась на севере Европы возжечь новую войну. Флот ее и войска явились на берега Дании, чтобы произвесть насилие, коего равному во всей истории, толико во всех примерах обильной, найти трудно»[352]. Нахальство англичан переполнило чашу царского терпения, и он порвал с ними отношения.

Между тем в захолустное валашское местечко Слободзея, где велись переговоры с турками, прибыл в качестве посредника, подполковник А. Ш. Гильомино. Сенатор С. А. Лашкарев, будучи исполнительным чиновником, подписал невыгодные для России условия, включая обязательство эвакуировать Молдавию и Валахию. Генерал И. И. Михельсон доживал уже последние дни, а сменивший его по старшинству генерал Мейендорф, ничтоже сумняшеся, утвердил перемирие[353].

В Петербурге с опозданием осознали допущенный промах: о восставших сербах забыли, трофеи обещали возвратить и, главное, княжества обязались очистить. В Дунайскую армию поскакал курьер с царским рескриптом – «под разными благовидными предлогами длить совершенный вывод войск». Поскольку турки покидать крепости не собирались, поисками предлогов заниматься не пришлось[354]. Формально перемирие в силу не вступило, но перерыв в военных действиях продолжался.

Нельзя было оставлять на произвол судьбы и расправу карателей сербов, молдаван и валахов. Сербское восстание поначалу было направлено против дахиев – янычарских начальников, вышедших из повиновения султана и творивших в Белградском пашалыке все, что им было