Я не собиралась идти в приют «Надежда», но, полагаю, это было неизбежно. Ноги сами несут меня туда – и я не сопротивляюсь.

Неказистое здание приюта со стенами из серого кирпича, невысокое, но широкое. Я звоню в дверь.

Женщина, открывшая мне, кажется спокойной и ласковой. Она стоит на дверном пороге в позе балерины, ноги в первой позиции, руки на талии.

– Я бы хотела увидеться с Кэролайн… – Я осекаюсь, понимая, что не стоит называть мамину фамилию. – Она живет сейчас у вас.

– Подождите здесь, пожалуйста. – Улыбнувшись, она закрывает передо мной дверь, вежливо, но неумолимо.

Я думаю о том, приходят ли сюда плохие люди? Мужья, постоянно избивающие жен. Требуют ли они их возвращения? Я сомневаюсь, что эта женщина им улыбается. Искал ли папа маму тут? Я оглядываюсь. Что, если он следит за мной? Наверное, он так и делал, он ведь узнал, что я обращалась в полицию. Меня трясет, я крепко сжимаю ручку коляски.

– Боюсь, с таким именем у нас никого нет.

Женщина вернулась так быстро, что мне кажется, будто она и вовсе никуда не уходила, просто постояла за дверью минутку. Может, это стандартный ответ в этом месте и так говорят всем, кто сюда приходит, независимо от того, живет тут такой человек или нет?

И только когда дверь закрывается, я понимаю свою ошибку. Мама не назвала бы тут свое настоящее имя или фамилию – она ведь числится мертвой. Я ухожу, раздумывая, не следовало ли мне описать ее. Может, и к лучшему, что мы не встретились? Судьба такая, наверное.

– Анна!

Я оглядываюсь. Мама выходит за порог, на ней та же одежда, что и в канун Рождества. Она натягивает капюшон на лоб.

– Сестра Мэри сказала, что кто-то искал Кэролайн.

– Так она монашка?

– Она потрясающая. Всегда защищает своих подопечных. Она бы сказала, что я тут не живу, какое бы имя ты ни назвала.

– Я так и подумала. Прости… я поступила опрометчиво, придя сюда.

– Не важно.

Мы идем в ногу в сторону набережной.

– Анджела.

Я смотрю на нее, не понимая.

– Это имя я сейчас использую. Анджела.

– Ясно.

Мы идем в тишине. Я шла в приют без какой-то заготовленной речи или плана. Мне неловко, словно лишилась дара речи. Я убираю ладони с ручки коляски, и мама, не сказав ни слова, становится на мое место. Это так просто – и так правильно, – что слезы наворачиваются мне на глаза.

Я не могу отправить ее в тюрьму. Я так хочу, чтобы она осталась в моей жизни. Она нужна мне. Нужна Элле.

На причале еще больше людей. Дети носятся туда-сюда, выпуская пар после праздничных дней без прогулок. Я вижу, как мама поглубже натягивает капюшон и опускает голову. Надо было пойти в какое-нибудь тихое местечко: что, если мы увидим тут кого-то из знакомых?

Парк аттракционов на набережной закрыт на зиму, кегельбан не работает.

Мы проходим к краю причала и смотрим на море. Серые волны накатывают на подпорки пирса.

Мы обе пытаемся понять, о чем же нам поговорить.

– Как Рождество праздновали? – Мама находится первой.

Эта тема настолько проста и привычна, что я чувствую, как во мне нарастает смех. Я ловлю мамин взгляд, и она тоже начинает смеяться, и вот мы уже хохочем и рыдаем, и ее руки обнимают меня, я вдыхаю ее родной, такой знакомый запах. Сколько раз мама обнимала меня? Недостаточно. Этого никогда не бывает достаточно.

Когда наши рыдания затихают, мы садимся на лавку, и я подтягиваю коляску Эллы поближе.

– Ты расскажешь полиции? – шепчет мама.

– Не знаю.

Некоторое время она молчит.

– Дай мне пять дней, – вдруг выпаливает она. – До Нового года. Позволь мне провести какое-то время с Эллой, дай мне узнать ее. Не принимай решение до тех пор. Прошу тебя.

Так просто согласиться. Отложить решение. Мы сидим в тишине и смотрим на море.

Мама берет меня под руку.

– Расскажи мне о своей беременности.

Я улыбаюсь. Кажется, что это было так давно.

– По утрам тошнило ужасно.

– Боюсь, это наследственное. Когда я тебя вынашивала, меня тоже все время рвало. А изжога!

– Ужас! Я на последних месяцах таблетки от изжоги пригоршнями ела!

– А еды странной какой-нибудь хотелось?

– Морковки в шоколадной глазури. – Видя ее выражение лица, я смеюсь. – Не суди меня строго, пока сама не попробуешь.

На набережной дует хлесткий ветер, но внутри меня нарастает тепло. Когда женщины в нашей группе поддержки молодых матерей жаловались, что их родители лезут к ним с непрошеными советами, я думала, как же мне хочется, чтобы мама поделилась со мной опытом ухода за ребенком. И как бы меня ничуть не раздражали ее попытки вмешиваться в воспитание малышки, как бы я ценила каждый ее визит, каждый звонок, каждое предложение помочь.

– Когда я была беременна тобой, мне все время хотелось оливок. Никак не могла ими наесться. Папа говорил, что ты родишься похожей на оливку.

Мой смех обрывается, и мама поспешно меняет тему:

– А как Марк? Он хорошо к тебе относится?

– Он отличный папа.

Мама с любопытством смотрит на меня. Я не ответила на ее вопрос. И я не знаю, что на него ответить. Хорошо ли он ко мне относится? Он добрый и заботливый. Он меня выслушивает, помогает мне по дому. Да, он хорошо ко мне относится.

– Мне очень повезло, – говорю я.

Марк не обязан был оставаться со мной, когда я забеременела. Многие мужчины не остались бы.

– Я бы хотела с ним познакомиться.

Я уже собираюсь сказать, что это было бы замечательно, но, увы, она не может, когда я вижу выражение ее лица. Она настроена решительно.

– Ты не можешь предлагать такое… Это невозможно.

– Думаешь? Мы могли бы сказать ему, что я твоя дальняя родственница. Что мы давно не общались, потеряли связь или… – Она умолкает, отказываясь от этой идеи.

В горбатых волнах под пирсом я замечаю какое-то движение. Чью-то руку. Голову. Кто-то есть там, в воде. Я уже вскакиваю, когда понимаю, что этот человек купается, а не тонет. При одной мысли о плавании в этой ледяной воде меня бросает в дрожь. Я сажусь обратно на лавку.

Откладывая решение до Нового года, я даю себе четыре дня с мамой – до того, как я либо обращусь в полицию, либо позволю маме сбежать туда, где ее не найдут. В любом случае у меня есть четыре дня, прежде чем нам с мамой придется проститься – опять.

Четыре дня на то, о чем я мечтала с рождения Эллы. Семья. Марк, Элла, мама и я.

Я думаю.

Она ничуть не похожа на женщину на снимках, которые видел Марк. Мама сильно исхудала, постарела, ее волосы теперь черные, а новая прическа сильно меняет овал лица.