– Почему она не хочет, чтобы ты продолжал расследование?

– Не знаю. Она сказала, чтобы я его прекратил. Злилась. Бросила трубку.

– Злилась? Или ей было страшно?

Маккензи поднял взгляд на Сару.

– Дело в том, что, если ей страшно, может показаться, что она злится, – пояснила жена, – и что она не хочет, чтобы ты помог ей.

– Она выразилась недвусмысленно. – Мюррей вспомнил, как Анна прервала разговор с ним. – Она не хочет, чтобы я помогал.

– Может, и не хочет, – задумчиво сказала Сара. Отщипнув кусочек бутерброда, она придвинула его к Маккензи. – Но может быть, ей сейчас так надо.

Анна

Звонок эхом разносится в коридоре. Стационарный телефон звонит очень редко – мы оба пользуемся мобильными, – и обычно это либо реклама с записанной речью, либо какая-то попытка мошенничества. Марк порывается встать, но я его опережаю. Прошло уже два дня, как я бросила трубку после разговора с Мюрреем Маккензи, и с тех пор я с ужасом жду, что он перезвонит.

– Я возьму.

Марку я о случившемся не рассказала. Да и что я могла сказать? Если открытку он счел чьей-то больной шуткой, то брошенный в окно кирпич игнорировать уже не мог. С тех пор он каждый день созванивался с полицейскими, ведущими расследование.

– Говорят, «делают, что могут», – сказал он после своего последнего разговора с ними. – Только не похоже, чтобы это к чему-то вело.

– А отпечатки они сняли?

В полиции есть образец ДНК моих родителей и отпечатки пальцев. Криминалисты сняли их с личных вещей у нас дома и на работе, рассчитывая на то, что, если тела когда-нибудь будут обнаружены, это позволит их опознать. Я думаю о том, знал ли об этом папа, был ли он осторожен. Что, если они обнаружат его отпечатки? Так они поймут, что он не погиб. И вскоре выяснят, что мама тоже жива. Папа и мама связаны: если кто-то из них попадет в тюрьму, то и второй тоже.

Разве этого я хочу?

– На записке отпечатков не было, а у кирпича такая поверхность, что на ней отпечатки якобы не остаются, – отзывается Марк.

Я сама удивляюсь тому, какое облегчение мне приносят эти слова.

– Теперь они ждут результатов ДНК с резинки, которой была примотана записка. – Марк пожал плечами, явно утратив надежду на какой-либо успех расследования.

К этому моменту окно в детской уже застеклили, и мы заказали сенсорные фонари для подъездной дорожки и внутреннего двора.

– Алло?

В трубке тихо.

– Алло? – повторяю. Внутри у меня плещется страх.

Тишина. Но нет, не совсем. Какой-то шорох. Дыхание.

Папа?

Я не произношу это слово. Не могу. И не только потому, что Марк слушает разговор. Я боюсь, что голос подведет меня. Что гнев, переполняющий мое сердце, гнев из-за того, как папа поступил с мамой – и со мной, – испарится, как только я заговорю. Что страх и ненависть, скопившиеся во мне за последнюю неделю, поддадутся под напором длившейся двадцать шесть лет любви.

Двадцать шесть лет лжи, напоминаю себе я, собираясь с духом и отгоняя преследующие меня воспоминания: как папа звонил мне сказать, что опаздывает, как поздравлял меня с днем рождения, уехав с дядей Билли в командировку, как уточнял что-то, как просил проверить, что нужно докупить, как напоминал поставить на запись очередную серию сериала «Планета Земля».

Я пытаюсь вызвать в памяти эти мгновения, но теперь, когда я знаю правду, они видятся мне в совсем другом свете. Как папа в приступе ярости бросил сделанное мной пресс-папье в стену, как выпивка помогала ему прожить новый день, как он прятал по дому бутылки, как бил маму…

Я не могу отключиться. Стою, словно врастая в пол, и прижимаю трубку к уху. Отчаянно хочу, чтобы он заговорил, и в то же время боюсь того, что он может сказать.

Он молчит.

Слышится тихий щелчок, и связь обрывается.

– В трубке молчали, – говорю я, возвращаясь в гостиную, когда Марк с любопытством смотрит на меня.

– Не нравится мне все это. Надо сообщить в полицию. Вероятно, они могут отследить звонок.

Могут ли? И хочу ли я этого? Мысли путаются в моей голове. Если полиция арестует папу, мы будем в безопасности. Мама будет в безопасности. Его подстроенное самоубийство откроется, и он отправится в тюрьму. У мамы тоже будут неприятности, конечно, но домашнее насилие может служить смягчающим обстоятельством. Женщины совершали и худшее в похожих жизненных ситуациях.

Но.

Может быть, папа звонил с телефона-автомата. И может быть, там есть камеры наблюдения. Тогда полиция отследит звонок, увидит изображение, поймет, что папа все еще жив, но не сможет его задержать. Может, его вообще так и не арестуют. Мамино сымитированное самоубийство откроется, а папа так и останется на свободе. И будет представлять для меня опасность.

– Да это просто из какого-то колл-центра звонили, – говорю я. – Я слышала операторов.

Похоже, что, когда начинаешь лгать, продолжать уже легче.

В восемь часов я получаю эсэмэску. По телевизору крутят какой-то старый фильм с Ричардом Брирсом, но мы с Марком на экран не смотрим – прокручиваем ленту новостей в «Фейсбуке», ставя лайки каждому второму посту. Мой телефон в беззвучном режиме, поэтому я просто вижу высветившееся сообщение, отправленное с номера, который я сохранила в списке контактов под именем «Анджела».

Мое сердце стучит все чаще. Я смотрю на Марка, но он не обращает внимания.

Я набираю еще одно сообщение, стираю, набираю другое, тоже стираю.

Как мне вообще в голову пришло привести маму сюда, чтобы познакомить ее с Марком? Она считается мертвой. Да, сейчас у нее другой цвет волос, она исхудала, выглядит старше. Но она все еще моя мать.

Он поймет.

Я набираю сообщение, но, как только нажимаю плашку «отправить», раздается звонок в дверь, громкий и настойчивый. Я вскидываюсь, широко распахнув глаза от ужаса. Марк уже вскочил, и я едва поспеваю за ним в коридор. По силуэту в витражном стекле мне становится ясно, что это она.

Марк открывает дверь.

Если она и нервничает, то хорошо это скрывает.

– Вы, должно быть, Марк?

Он отвечает не сразу. Я становлюсь рядом с ним, хотя мне и кажется, что он услышит, как громко стучит мое сердце. Марк вежливо ждет объяснения, и я понимаю, что мне придется подыграть.