Хольгер подумал о Ванье. О девочке, которая еще до своего рождения была проблемой.

Которая одним своим существованием в два счета свела мать с ума и толкнула ее на попытку покончить с собой, бросившись под поезд с сыном на руках.

Ванья, которую отдали Полу и Эдит после того, как ее чуть не убил старший брат.

– За пять тысяч в месяц я пятнадцать лет покупал себе право не называться ее отцом, – сказал Хольгер, подходя к бару.

Пол извинился и сказал, что не отказался бы, если бы Хольгер проявил любезность и предложил ему рюмку-другую коньяка. Хольгер знал, что каждая капля старого доброго «Мартеля» в рюмке Пола напоминает о расстановке сил.

– Кстати, о деньгах, – сказал Пол чуть погодя. – С деньгами, как тебе известно, сейчас напряженка…

Примерно на этом месте Хольгер перестал слушать. Он только кивал время от времени, и когда Пол завершил разглагольствования, спросил, о какой сумме идет речь.

– Пятнадцать тысяч.

– Ты знаешь, что я не могу брать деньги предприятия на такие цели, а мои собственные сейчас на депозите, но я посмотрю, что можно сделать. Я позвоню тебе в конце недели. Однако не питай слишком больших надежд.

Менее чем через десять минут после того, как он пожелал Полу удачи в поисках Ваньи, в дверь снова постучали. Хольгер, уже сидевший в кресле, тихо выругался и проклял день, когда отдал Ванью Эдит и Полу.

От этого одни проблемы.

Я убивал людей. Убивал, чтобы оставаться живым, чтобы меня помнили.

В глазах Хольгера я всегда был отбросом и ничем иным.

Дворняжкой.

А сам я всегда смотрел на него как на…

Алену Ивановну.

Вверх по лестнице на четыре пролета. Навстречу мне никто не попадается, и на лестничной площадке тихо.

Звонок не работает, так что я стучу – и одновременно вхожу в роль. Мой спектакль, премьера которого состоялась на Сальтшёбанан и который я потом дал и на Стрэнгнэсе, и в Сконе, разыграется наконец на сцене, на которой все началось.

Когда он открывает дверь, у него недовольный вид.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.

Я не отвечаю.

Пару секунд стою и осматриваюсь. В прихожей голубые обои, за занавесками на кухне – несколько пеларгоний. На вешалке – стертая трость.

– Я принес проценты, – говорю я и достаю из нагрудного кармана пачку купюр. – В последний месяц дела шли хорошо, но не настолько, чтобы я мог начать отдавать долг.

Он презрительно смотрит на меня, забирает деньги и пересчитывает, повернувшись спиной.

Именно в этот момент я понимаю, что ничего не стою.

Я считал себя гениальным – а на самом деле лишь подбирал объедки.

Вроде тех, что лежат спрятанными в уголках моего мозга.

Пора, думаю я.

Я достаю топор, принесенный под курткой, и поднимаю его обеими руками.

– Я ненавижу тебя, папа, – говорю я, и никогда еще я не бывал настолько честен. – Ненавижу тебя.

И, не чувствуя, что делаю, почти без напряжения бью его обухом по голове. Удар приходится прямо в темя, по сальным седым волосам. Он издает сдавленный крик и оседает на пол, вскинув руки.

Он стоит передо мной на коленях на полу прихожей, изумленно глядя на меня. Рот открылся, губы шевелятся, словно он пытается что-то сказать.

Я с силой опускаю топор снова, на этот раз – лезвием.

Несколько секунд ничего не происходит. Глаза все еще широко открыты.

И вдруг кровь бурным потоком начинает хлестать из его головы, он заваливается вперед и остается лежать на животе.

Глядя на своего безжизненного отца, я впервые в жизни испытываю спокойствие.

Я больше не боюсь.

Рот открыт, и это странно – я точно помню, что буквально только что он был закрыт. Полагаю, он открылся из-за спазма или какого-нибудь импульса.

– Папа? – говорю я и склоняюсь над ним. Мне кажется, булькнуло где-то в глотке – звук похож на тот, с которым волны ударяют в корпус деревянной лодки.

– Папа?

Ничего. Мой отец мертв, и я встаю.

Вдруг в дверь стучат, и я отступаю в глубину квартиры.

Я боюсь, что у меня случится приступ; этого нельзя допустить. Если я упаду, тот человек за дверью наверняка услышит звук падения.

Дверная ручка дергается, потом снова стук в дверь, а за ним – знакомый голос: «Хольгер… Ты там?» – после чего пару секунд тихо, и затем звякает в щели для писем.

«Кох и Дмитрий».

Три пальца с покрытыми красным лаком ногтями исчезают из металлической щели.

– Хольгер? – повторяет голос, и я отступаю на два шага.

Вскоре я слышу, как спускаются вниз по ступенькам.

Я торопливо иду в ванную, умываюсь и рассматриваю свое лицо в зеркале над раковиной.

Я сейчас похож на дьявола, и мне нравится то, что я вижу. Я наконец опустился на максимально возможную глубину.

Я в самой преисподней.

Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг спал плохо, проснулся в поту и испытал сильнейшее неудовольствие при мысли о том, что надо вставать.

Обычно он предвкушал работу, но сегодня он ее ненавидел.

Ненавидел своего шефа, уговорившего его заняться расследованием и убийств, и самоубийств. Но больше всего он ненавидел страх потерять работу; вставая с кровати, он чувствовал себя крепостным. Как батрак, подумал Хуртиг и потянулся к рубашке.