Айман Черникова вернулась из кроличьей норы. Ее молитва о защите от тьмы была услышана; Айман лежала на больничной кровати.

Она ощущала себя странно опустошенной. Как дерево с дуплом. Родился ее ребенок. Он лежал в кувезе, и Айман еще не видела его. Шесть месяцев; вряд ли выживет.

Врач сказал, что преждевременные роды стали следствием проблем с маткой. Морфин помог Айман забыть маленького беспомощного мальчика, которого вынули из нее врачи.

Айман не знала, как долго проспала. Врач вошел в палату и закрыл за собой дверь.

– Когда я смогу увидеть ребенка? – спросила Айман.

– Когда у вас будет достаточно сил, чтобы встать с постели.

Врач сказал, что одно чудо уже совершилось и что потребуется еще одно, чтобы мальчик научился дышать самостоятельно. Всего неделю назад Айман еще могла сделать аборт. Двадцать вторая неделя – смерть, двадцать третья – жизнь.

Врач попросил разрешения осмотреть ее глаз поближе.

Он объяснил, что у Айман произошла деструкция стекловидного тела, функция которого – преломлять свет, чтобы человек видел резко и отчетливо.

– Это не опасно, – пояснил врач, – но вам придется привыкнуть к неприятным ощущениям.

Пятна напоминали расползающихся в разные стороны насекомых, червячков, паутину или мотки пыли и мешали видеть. Зрение Айман никогда больше не будет ясным.

Хуртиг отложил окровавленный галстук и удостоверение личности майора Юнга в сторону.

На конверте наверняка полно отпечатков пальцев почтовых работников, а вот содержимое конверта могло оказаться чистым от отпечатков и ДНК, как и в других случаях. Прежде чем изучить предметы, техникам предстояло сфотографировать их, а потом отослать Гулльбергу. Полицейские Сконе и Стокгольма собирались разделить расследование между собой; Гулльберг и Биллинг сейчас как раз договаривались об этом, и это означало, что работы Хуртигу прибавится.

Его интуитивная догадка о том, что убийства и самоубийства связаны между собой, похоже, оказалась верной.

Жанетт Чильберг сказала как-то, что в своей работе она – холист. Человек, который видит, что целое больше суммы отдельных частей. Видит контекст.

Голод общается посредством кассет и бандеролей. В обоих случаях – аналогичные бандероли с сообщением о смерти. Это какая-то игра, подумал Хуртиг.

Жилище Хольгера Сандстрёма по Трёнвиксвэген в Брумме оказалось созданным по специальному проекту зданием из серого бетона.

В большинстве других случаев такой дом выглядел бы роскошным, но здесь он был лишь одним из многих – возможно, в этом районе был самый высокий в Брумме средний доход. Тот факт, что процент голосующих за социал-демократов здесь был низок, объяснялся тем же.

Хуртиг припарковался и вылез из машины. Густая живая изгородь закрывала дом с улицы, и Хуртиг вошел в калитку.

Жалюзи опущены, сад неухожен. Участок выглядел заброшенным. Хуртиг прошел к дому и позвонил. «Хольгер и Марит Сандстрём», значилось на латунной табличке на двери. Никто не открыл; Хуртиг спустился по ступенькам и пошел по выложенной камнем дорожке вокруг виллы.

Позади дома располагалась лоджия. В глубине виднелась комната с большим панорамным окном; Хуртиг заглянул.

Ничего. Только пустая комната. Хуртиг подошел к двери лоджии и тронул ручку.

Открыто.

Никаких поводов для тревоги, и Хуртиг поколебался – заходить или нет? Если дом опустел, то, наверное, неудивительно, что дверь не заперта. Хуртиг вошел в комнату, снял у двери ботинки, чтобы не наследить, и двинулся в глубину дома.

Большая прихожая. Пустая, как и гостиная.

Хуртиг дернулся, когда в прихожей гулко раздался телефонный звонок.

Черт, подумал он, остановился и достал телефон.

– Привет, это я! Что делаешь? – У Исаака был радостный голос.

– Работаю. – Хуртиг направился дальше, на кухню. Какой контраст, подумал он.

– Тогда я коротко… Хочу пригласить тебя сегодня вечером на ужин. Думаю, пора показать тебе мое ателье, к тому же я только что закончил одну свою работу. Хочу, чтобы ты увидел ее первым.

Они договорились встретиться в ателье Исаака в промышленном районе Вестерберга и закончили разговор.

У стены были составлены несколько коробок для переезда. Еще один признак того, что Хольгер намерен избавиться от дома. Остался только кухонный стол, на котором лежало множество бумаг и куча фотоальбомов.

Хуртиг просмотрел один из них. В альбоме были семейные фотографии, и ему тут же бросилось в глаза, что жена Хольгера фру Марит до изумления похожа на Ванью.

Вскоре он обнаружил, что некоторые фотографии изрезаны ножницами, и понял – почему. Память о сыне, Эйстейне, изгнана из семьи.

Хуртиг стал просматривать альбом дальше и остановился на фотографии супругов Сандстрём. В отличие от других снимков, этот был обрезан с обеих сторон. Фотография как будто сделана на севере, в горах Норрланда, и Хуртиг понял, что Хольгер и Марит держали на руках каждый по ребенку, которые позже оказались отрезанными. Он предположил, что один из них – Эйстейн, а второй мог оказаться Симоном или кем-то другим, кто потом впал в немилость.

Прежде чем уйти, Хуртиг бегло осмотрел остальную часть дома.

В одной из комнат оказались прикрученные к стене книжные полки, зиявшие теперь пустотой. Паркет был светлее вдоль стен, а посреди комнаты темнел четырехугольник. Видимо, раньше там лежал большой ковер.

Верхний этаж был свободен от вещей, но, проходя мимо ванной, Хуртиг увидел нечто, что отличалось от белого совершенства пустых гладких поверхностей.

Кто-то зашлифовал дверной косяк. Хуртиг зажег верхний свет и наклонился, чтобы разглядеть дерево поближе.

На косяке все еще виднелись неглубокие зарубки, сделанные ножом.

Хуртиг провел по ним пальцем. Его собственные родители делали то же самое на двери туалета в доме в Квиккъёкке. Хуртиг рос так, что на нем все трещало; в десять лет он уже перерос отметку в метр шестьдесят.

Вышел он тем же путем, что и вошел. Закрыл дверь лоджии и направился к машине.

– Собираетесь купить дом?

Хуртиг обернулся и увидел на соседней лужайке пожилого мужчину. Старик держал в руках грабли, и Хуртиг подумал – как долго он наблюдал за ним? Однако старик, вероятно, не видел, как Хуртиг входил в дом.

– Может быть, – соврал Хуртиг. – Что скажете о нынешних владельцах?

– Они держались особняком, не общались с соседями. По-моему, Марит жила здесь совершенно одна, а Хольгер обосновался в городе.

– Вы говорите – жила?