– Пойдем к тебе, – проговорил Верин, и нотка животногонетерпения прозвучала в его голосе.

Лелька вздохнула – как бы разочарованно, однако это былоименно то, чего она и добивалась.

– А как пойдем, под ручку или порознь, будто вовсе чужие и утебя на меня… не навострен?

И захохотала, ожидая, что Верин сейчас начнет конфузливоозираться, робея: вдруг кто-то оглянется на ее безобразный хохоток и увидит егорядом с девкой, в которой только слепой не опознает гулящую.

Однако он не дрогнул, зато прищур синих глаз сделалсяострее:

– Врозь пойдем – ты впереди, а я за тобой. И… берегись,девка, со мной шутки вышучивать, не то словишь в бок перышко, я тебе верноговорю!

– Что? – удивилась Лелька. – Перышко? Правда, что ли?

– Неужели! – опасно ощерился Верин… Нет, не Верин, а Мурзик,и это чисто энское словцо, которое всегда коробило Лельку, теперь вдругпоказалось ей необычайно возбуждающим.

Сердце заколотилось в горле.

– А ну как и впрямь прирежет? – пробормотала она тихонькосебе под нос. В последнее время образовалась у нее такая привычка – беседоватьс собой… привычка, говорят, свойственная лишь сумасшедшим, одиноким или вовсеуж старикам… А впрочем, она давно уж спятила, иначе не жила бы той жизнью,которой живет, не играла бы в те игры, в которые играет. И разве она неодинока, и разве каждый год, ею прожитый, не идет за три года обыкновеннойчеловеческой жизни, так что ей сейчас отнюдь не двадцать пять, а все семьдесятпять, а разве это не старость?

Лелька свернула в проулок, выбрав самую короткую дорогу ксвоему дому. Шла как могла быстро, насторожившись, но Мурзик не отставал,двигался след в след. Порой Лелька ощущала его жаркое дыхание чуть ли не усамого своего уха и была почти уверена: обернись она, около ее глаз блеснетлезвие хулиганского ножа. Взгляд его так упорно липнул к ее белевшим в сумеркахногам, что она чувствовала его, как прикосновение.

Наконец впереди показались очертания бывшей Варваринойчасовни, на крыше которой уже вылезло молоденькое деревце. Сейчас, на фонезвездного неба, треплемое ветром, оно выглядело жутко: словно скрюченная рукаскелета, погребенного в часовне, пробила свод и взывала к небесам не с мольбой,а с проклятьем.

Лелька привычно протопала мимо, но сзади окликнули:

– Погоди-ка.

– Что?

– Зачем сюда? – спросил Мурзик.

В самом деле растерянно спросил или почудилось?

– Что? – не поняла Лелька.

– Сюда зачем привела?

– Да я тут рядом живу, я ж тебе говорила.

– Ну верно, я забыл.

Лелька двинулась было вперед, но, не слыша сзади шагов,приостановилась, оглянулась:

– Ну, чего стал? Раздумал?

– Сейчас.

Мурзик смотрел на часовню. Лица его не было видно.

– Ты здесь бывал, что ли, когда-то? – догадалась Лелька.

– Бывал.

– Венчался небось? – хохотнула она. – Хотя что я говорю, вчасовне ж не венчали, только отпевали.

– Здесь служила одна девушка. Верка-монашка ее звали, –пробормотал Мурзик, словно про себя.

– И что? Ты эту монашку, что ли… – начала Лелька вопрос спривычной прямотой – и ахнула, потому что Мурзик стремительным движениемоказался рядом, сгреб горстью пальтишко на груди, подтащил к себе – так, чтоЛелькины ноги оторвались от земли. Пахнуло «Тройным одеколоном» и смертью:

– Молчи. Поняла?! Молчи!

Лелька с силой вырвалась, поскользнулась, чуть не упала.

А ведь это уже не игра…

По-хорошему, сейчас влепить бы ему пощечину, повернуться иуйти. Нет, после пощечины уйти не удастся: как раз и получишь ножом под дых.Она чувствовала, что Мурзик вдруг перестал владеть собой.

Ту историю Лелька знала от дяди Гриши. Она и стала причинойтого, что отца ее убили, а дядю Гришу изувечили на всю жизнь. И теперь, спустяболее двадцати лет, эта история едва не стала причиной Лелькиной смерти.

Ну и ну, видно, крепко когда-то зацепила его Верка-монашка,если при одном ее имени вышколенный зверь снова стал зверем диким.

А как бы хорошо – удар, короткий приступ боли – и большеничего, и все беды и заботы разом кончились!

Нет, еще рано. Разве бросишь Гошку одного? Одному ему несправиться. И няня ждет, когда Лелечка вернется и заберет от угрюмой соседки…

– Ну ладно, ты что, с ума сошел? – миролюбиво проворковалаЛелька. – Молчу, молчу! Пошли?

А вдруг он сейчас развернется и уйдет?

Если уйдет – все пропало. Все напрасно! Все годы позора иунижений – псу под хвост. Гошка не простит ей никогда. И дядя Гриша. И няня непростит. И папа с мамой, которые смотрят на нее сейчас с небес.

– Пошли, миленок, ну ты что? – проворковала Лелька самымумильным голоском и прильнула к Мурзику. – Я молчу, молчу, больше ни словечкане скажу. Пошли, а? Истомил девку… – И скользнула ловкой рукой под полу егопальто чуть ниже пояса.

Ну какой мужчина устоит?

Вот вошли в дом, вот осмотрелись, выпили водки из бутылки,которую Мурзик вынул из кармана – ну да, это была именно водка, а некакое-нибудь сладенькое вино, с которым прилично являться к даме. Закусилиядреным огурчиком, который Лелька споро нарезала. Некоторые гости приносиликонфеты – но какие конфеты мог принести Мурзик, сормовский потаскун?!