Три года назад мы с Серыми Крысами задумали взять этот городишко на меч. Серые Крысы — ближайшая родня Черных, кораблей у них маловато, всего четыре, зато абордажные команды — человек к человеку. Потом послушали лазутчика, лазутчик у нас тут был из маг’гьяр, мелкий торговец. Он говорит: солдат полон город. Дозор настоящий, солдат бьют и лишают жалованья, если найдут спящими на посту, так что дозор — настоящий. Мы с Серыми подумали-подумали... в бездну. В бездну это дело. Имперские города неудобно грабить. Не бедные они, да, но в Ожерелье народ богаче. Аххаш Маг- гот! Намного богаче. А гарнизоны тут сильнее. Так что получаешь меньше, а теряешь больше, невыгодная работа. Откуда они тут берут столько воинов? К большим городам толком не подберешься. Только если городок где-нибудь в глухой провинции, у самого моря. Такими одно удовольствие заниматься. Или когда у имперцев война с кем-нибудь, смута... так, чтобы всерьез, чтобы флот отовсюду собирали по кораблику, чтобы, чума, снимали по половине гарнизона. Десять лет назад тут было аж три императора на всю страну. Дело, конечно, мужское, старший должен быть один, и один, самый сильный, как видно, прочих то ли зарезал, то ли ослепил... Пока они друг друга рвали, мы рвали им задницу и бока. За год разжирел вольный народ! Никогда и нигде такого не видел, чтобы на рабов цену запрашивали в медной монете... Потом имперцы сожгли у Красных Чаек за один день три корабля, и все понятно. Мясом больше не угощают, осталось как раньше — кости выгрызать. Помню, Зеноал-Ямма, абордажный мастер Красных Чаек, сам себе кишки выпустил от горя и позора...

Теперь я по этому городишке хожу, как волк по овчарне. Меч Гилярус попросил меня не носить, запрещено в городе с оружием шляться, уродский запрет, ладно, хоть нож я в сапоге припрятал. Что за чума! Говорят, за нож тут положено отрезать ухо, если лезвие длиннее твоего указательного пальца, а ты с ним, с ножом этим, разгуливаешь по улицам. Страже имперской, когда среди города встречаю, улыбаюсь. Срать я хотел на их законы. Без оружия мне как-то неспокойно. Будто голый...

Так вот, ровно матерый волчина среди овец. Люди тут медленные, вялые, полудохлые. Солдаты тоже — даром что металлом увешаны — какие-то неуклюжие, как сонные мухи. Обленился гарнизон, жиром зарос. Знал бы раньше, нимало б не сомневаясь, взял бы городишко на меч. Безо всяких Серых Крыс, с одними своими. Теперь что? Если нападут мои же Черные Крысы, кого я сам стану резать: имперцев, по привычке, или родню свою? Родню, понятно. Мы теперь с Крысами моими на разных кораблях. Аххаш Маггот, выходит, мне, волку, надо любить овец и даже грызться за них. Жаль, пахнет от них ото всех, ну, почти ото всех, как от мяса, а не как от настоящих людей. Так что трудно мне их полюбить, трудно принять за своих. Галеры — они ведь плавают, а не летают. А камень, например, он не летает и не плавает, он тонет.

Улицы тут мостят серыми плитами очень прочного камня. Середина улицы — там, где ездят всадники и повозки — пониже, а по обеим сторонам чуть возвышаются узкие ленты для пешеходов. В местах, где надо перейти улицу, выложена дорожка из здоровых камней наподобие больших хлебов, только с плоской верхушкой. Все замусорено какой-то ветошью, черепками, да и прямо дерьмом. На улицах, когда безветрие, страшная вонища. Дождя нет, а то бы месиво вышло изрядное... Правда, раз в десять дней рабы чистят улицы, но через два-три дня опять мостовые бывают засраны вкрутую. Так что лучше и впрямь, Аххаш, — по камешкам перебегать.

Дом у префекта Наллана Гиляруса кого хочешь разнежит. Посередине — квадратная яма с водой, крыши над ней нет. Вокруг комнаты понастроены — кухни, спальни, кладовые. Вроде дом, а вроде целый двор. Имперцы так любят строить, я и раньше знал. Стены мазней разрисованы: какие-то церемонии, охота, сражения... Мозаик много. Всяческое зверье. Хищное зверье грызет прочее зверье. Как живые. Медведя увидел — вздрогнул. Медведь вот только- только задрал лошадь, с когтей кровища капает, пасть разинута, глаза навыкате, гляди, сейчас в голос заревет... Даже у входа, перед самой дверью, и то мозаикой выложено: «Здравствуй, друг!» И рядом с надписью — злобная псина зубы показывает: мол, друг ты там или нет, по вкусу понятно будет... За дверью, правда, не собака, а стражник. С коротким мечом, луком и увесистой дубинкой. Предусмотрительный человек Наллан Гилярус: говорят, ворье в городе не переводится... Стражников я всех тут по очереди перепробовал на мечах. Аххаш! Они и сами горазды поразмяться. Ничего. Для стражников — ничего. И оружие у них добротное. Прислуги несчитано, тут и свободные, и рабы. Вода по трубам идет, воды сколько хочешь. По бедным домам водоносы ведра таскают, а в богатых — трубы, фонтанчики. Даже баня своя собственная у Гиляруса есть, «термы» называется. А не хочешь в термы, залезай в ванну, она здоровая, из зеленого полированного мрамора, ручки у нее бронзовые: какие-то имперские божки зубами держат обручи. Ванна потянет на двадцать монет, не меньше.

Мне, когда из ванны выбрался, массажиста предложили. На выбор, мужчину или бабу, кого захочу. «Бабу», — я сказал. Пришла баба, по пояс голая, все трясется у нее, и задница шире плеч. Мнет она меня, мнет, ловко у нее выходит, пальцы как дерево. Вдруг эти самые пальцы стали забираться куда не надо. Что это она, думаю. Переворачиваюсь на бок. А она, массажистка, дырки на моем теле разглядывает. Ну, каракатица косорылая! Щупает. Вот — на боку, а вот на бедре, а вот свеженькая, еще толком не зажила — на руке... Рожа сделалась у нее красная, Аххаш, сиськи торчком стоят, ручонки меня в боевое состояние норовят привести. От шрамов моих завелась, дура. Еще чего! После Ланин с этой... — как с козой переспать, «Иди прочь», — говорю. Спокойно говорю. Почему она убежала, будто я пальцы ей отрезать пообещал? Масло дорогое забыла в кувшинчике. Кувшинчик блестящий, лощеный, будто черным лаком покрытый. Принюхался. О! Масло пяти монет стоит, а может, и шести. А вот кувшинчик, хоть и блестящий, — дерьмо.

Бывал я в имперских городах, хотя, моча рыбья, к мелочам приглядываться времени не оставалось. Какое там приглядываться. Мы работали. Так вот, бывал, но богатства такого не видел. И порядка не замечал. Разумно у них тут устроено. И с водой, и что улицы их засранные кто-то убирает, и во всем виден толк. В Ожерелье — иное дело. Там, что ни возьми, роскошнее, чем в Империи. Зато устроено все ненадежно, грязно, безмозгло.

Сам Гилярус по утрам уезжает в рощу под городом, и там рубится со своими, и по всяким деревяшкам скачет, и коней полудиких объезжает. Словом, не дает мясу на костях обвиснуть. Хорошо. Я тоже с ним повадился. Он доволен, не пойму, от чего больше. Вроде, моча рыбья, нравится ему, что я как бы с ним вместе, думает, нельзя ли каких-нибудь серьезных дел совершить на пару. Другое дело, как префект, он рад-радешенек убрать хоть на полдня волчий запах из города, а то у многих ноздри нервно подрагивают... Живет наподобие якоря: то на вольном воздухе, то едет в город заниматься делами, и тут будто под воду ныряет — иначе говорит, иначе ходит, даже лицо у него делается другое, серьезный человек.

В роще у него собираются верные люди, несокрушимые. Иногда собирается сотня, иногда полсотни, а бывает — всего двадцать человек. Уйти от них просто, а вот берут они к себе не каждого. Вот эти мясом не пахнут, эти настоящие, этих есть за что уважать. Я раз спросил у Гиляруса: зачем ему такая затея? А он молчит, лицо грустное, потроха карасьи, молчит, молчит... «Знаешь, — говорит, — сколько нас всего?» — «Хочешь, так скажи». — «Всего четыреста мечей. Неполных четыре сотни, Малабарка. Но если есть у нашей старушки Империи какая-нибудь надежда, то как раз в этих четырех сотнях она и заключается». Не стал я говорить: мол, для такой большой страны четыреста мечей — вроде рачьей сопли. Сам понимает, умный. Он мне: давай, мол, приходи на завтрашний день вечером в большую обеденную комнату, мы там собираемся. Мы, в смысле те, кто может влиять на дела. Я ему: а Ланин? Морщится. Женщин, говорит, допускать не принято, больно язык длинный и шума много. Но рассказать ты ей сможешь все, что захочешь, особых секретов там не будет. Молчу, думаю: смотри-ка, к делу приставить хочет. Давай-давай. Хочется ему и колется. Все-таки я — чужак, Железный Волк, страшило для детей. А мне- то хочется? Да. Да, Аххаш, да. Непривычно лежать на боку наподобие какой-нибудь лохани, ветром на берег выброшенной. Полежишь так, полежишь, снасть камбалья, и гниль заведется... Но я опять молчу, нужен я Гилярусу, так он все сам скажет, а не нужен, тогда я сам о себе позабочусь. Не последний я боец, море знаю, найду чем на жизнь заработать. Он: не придешь — второй раз не приглашу. Хорошо, понятно, тоже цену себе знает. Молчу. Он: и вот что, Малабарка, больше молчи и смотри, ты наших обычаев не знаешь, а люди к тебе приглядываться станут, не рискуй почасту рот открывать... Знакомься, но не подставляйся. Ну, думаю, тоже правильно говорит. Отвечаю ему, как человеку: приду.