Мы разошлись. Он по делам поехал. И тут такая зябкость в моих кишках завелась, такая чума... Не пойму, откуда взялось. Как будто я корабль, и команда на мне хороша, и припасов полно, и капитан опытен, но кругом полный штиль, ползу я на одних веслах, дело плохо. Парус — не лучше сисек у старой бабки. И вдруг повеяло, повеяло, тряпка висячая на мачте у меня едва-едва заколыхалась, еще ветер не встал в полной силе, но уже затеял играть с материей. Опять приблизились ко мне беды и удачи, словом, жизнь заворочала плавниками...

У Ланин дела обстояли хуже моего. Что ей досталось? Хорошая пища и чтива по грудь. Ну и жизнь, конечно, вместо верной гибели. Я видел ясно, как мало этого моей девочке.

Она заметалась. Попробовала один наряд, другой, с волосами что-то сделала... С волосами, Аххаш, совсем напрасно. Боги, конечно, посылают иногда кошмар, такой, чтоб поднять тебя с ложа за полночь и превратить тех, кто спит рядом, в испуганных крабов, — так ты орешь... Но зачем самому становиться ночным кошмаром?

Ей некуда пойти в Лабиях и нечего делать. От скуки связалась с каким-то сумасшедшим отребьем. Ничего я о них не понял с ее слов. Собираются, чтобы есть под землей. И что? Требуха, воры, какие-нибудь ацал — они любят завести неведомо куда, а там выманить деньги, — чума, и больше ничего. В городах всегда водилось множество вонючих ацал. Как клопов...

Все, чего она хочет, Аххаш Маггот, — это узнавать что-нибудь новенькое и применять свой магический дар. Кому он здесь нужен... Тут боги стары и слабы. Странные боги: состарились молодыми, так и не войдя в силу.

Мои прежние темные боги умели убивать и одаривать. Прежние боги Ланин, похоже, умели заставлять себе служить, пропади они пропадом. Имланские боги страшнее всех, веет от них пустой и напрасной смертью. Все они не нужны сейчас ни мне, ни ей, но хотя бы могущественны, есть на что посмотреть! И есть Тот, о ком мы почти ничего не знаем. Кроме того, что он умеет заботиться, не прося ничего взамен. Жаль, его дыхание нас покинуло...

А тут боги — пустое место. Имперцы устраивают праздники во имя богов, приносят жертвы, чтут жрецов, но так уж у них туг положено. Таков закон. А кто невежлив к богам и жрецам, тот вроде мальчишки или деревенщины. Солидные люди с такими дел не ведут и в дом не зовут. Может, раньше местные боги и делали что-нибудь великое, сражались, например... Теперь они торчмя торчат вокруг фонтанчиков, как гнилые коряги на болоте, никто их не боится, никто их не любит. И в силу их подавно никто не верит. Вот, есть судьба, она вроде нити, вьется, изгибается, рвется... В нить судьбы тут верят. Боги, они если что-нибудь и могут, то колебать эту нить, делать ее, Аххаш, чуть попрямее, попроще или, наоборот, завязывать на ней узлы. И все.

Сила моей Лозы, Аххаш, тут вроде снега в летнюю пору: не нужно, непонятно, жутковато. Одна дерьмовая нелепость. Они тут запретили магию не потому, что боятся ее, а потому, рыбья моча, что не хотят даже и мысли допустить, будто она существует.

Я рассказал ей кое-что из наших с Гилярусом разговоров. Но не все. Пока была одна болтовня. А о делах стоит говорить, когда это такие дела, снасть камбалья, что можно их попробовать на зуб или хоть руками пощупать. Ничего подобного я не вижу. У береговых червей дела идут медленно, у них все идет медленно. Надо привыкать. И не надо напрасно балаболить.

Я не мог ей дать ничего. Вот же чума! Вытащить ее из такого дерьма, три смерти за день миновать и еще десяток — за седьмицу, а в простой и обычной жизни мне нечего подарить ей. Как нестерпима эта простая обычная жизнь! Потрохами чую, не для нее нас спасал невидимый боец. Да мы и сами не для нее родились. Хуже нет — ждать неизвестно чего.

Я не могу даже соединиться с ней, пока... пока ее бабье естество не уймется. Может, это и хорошо. Если б нас держало вместе только то, что я раньше делал с тремя десятками шлюх, да еще с Фалеш, цена была бы нашим бегам и нашим жизням два дерьмовых медяка. Я искал подарок для нее. Такой, чтоб ей легче стало терпеть. Такой, чтоб она не свихнулась от простой обычной жизни. Она должна опять почувствовать, до какой степени мы вместе. Мне не надо читать ее мысли, чтобы знать их.

Я искал подарок, смотрел во все глаза.

И я нашел.

— Пойдем, — я ей сказал. — Пойдем. Покажу тебе кое- что.

Она не стала расспрашивать что да почему. Наверное, привыкла ко мне, моя девочка, знает: если зову, значит, не просто так. Я вывел ее из города. Здесь двойные ворота: большая дыра в стене — для скотины, повозок, всадников и рабов, а еще малая дыра с дверью — для свободных людей, которые на своих двоих. И то, и другое закрывают на стражу позднее захода солнца. Успеем.

Дело было вечером, за полстражи до заката. Для нее, наверное, в самый раз, как в ванне с теплой водой или с парным молоком. Не слишком жарко и не слишком холодно. Мне-то все равно. Если не жарят и не бросают в морскую воду, когда стоит поздняя осень и от холода верный конец, то мне все равно.

Цикады и прочая мелюзга в траве еще не унялись, стрекот стоит одуряющий.

У самого моря, на черных камнях тянутся на целую морскую милю развалины. Что у имперцев тут было: вилла какая- нибудь или крепость? Нет, на крепость не похоже. В начале — каменный лом, но дальше нашлась добрая, совсем еще не разрушенная лестница. Мы поднялись. Я говорю Ланин:

— Смотри.

С одной стороны — сплошные обломки. С другой, как ни странно, почти целая длинная галерея, сложенная из глыб белого известняка. Камень поседел от времени, сделался будто обветренное лицо у морского человека или степняка, а кое-где искрошился. Но все равно остается он почти белым, белым над черными прибрежными скалами. Давным-давно его расписали веселыми красками, еще видны здесь и там тела людей и яркие одежды, деревья и корабли, морские звезды и придонные чудовища, но все это поседело вместе с камнем, превратилось в почти незаметные цветные разводы на белом... на ослепительно белом. Круглые колонны — книзу поуже, кверху пошире, — держат остатки потолка, тяжелые прямоугольные плиты не смеют упасть с их верхушек...

Мы идем в молчании. Длинная юбка Ланин взбивает белесую пыль. Пальцы моей Лозы у меня на плече. Справа от нас — роща низкорослых сосен, между ними серые стволы огромных платанов, как будто запятнанные разноцвет ной грязью, трава густая, яркая, летняя. Слева — спокойное море ощупывает каменные зубы, торчащие из дна, поливает их пеной. Доброе море, хитрое море. Тут глубоко. Вода необычного цвета, редко где увидишь. Я как-то пил молодое черное вино в Марге. Я как-то дарил девке из Панг- дама браслет с бирюзой. Если б можно было растворить камешек бирюзы в черном вине, вышла бы именно такая вода. Мы идем в молчании.

Ланин останавливается, поворачивается к морю, кладет ладони на шершавую белизну очень старого камня. Лицо у нее... Лицо у нее... Аххаш и Астар! Лицо у нее такое, как будто она встретила на песке следы бога и молится, не открывая рта.

— Спасибо тебе... Спасибо, что привел меня сюда, Малабарка.

— Так строят в городах лунных. Очень похоже. Я думал, тебе понравится место, где все так, как ты привыкла. Я заглянул сюда и почуял: тебя это место должно обрадовать. Как ножом кольнуло.