И все же для меня это утро омрачилось. Посреди всех радостей я почувствовал легкую головную боль. После завтрака боль вдруг резко усилилась. Я уже едва мог вслушиваться в слова Кастора и отвечать ему. Я проглотил один из порошков, выписанных мне доктором Грин-Энгелем, хоть и знал, что делаю это слишком поздно. Собрав последние остатки сознания, я говорил себе, что не надо ждать самых худших болей, а лучше предположить, что на сей раз речь идет о наказании за неумеренное потребление алкоголя, о физиологическом следствии непрерывного ряда волнительных переживаний или просто о плате за уже испытанные мною и ожидаемые в будущем радости. Но через несколько минут мне уже было не до самоутешений. Кастор увидел, что мое лицо внезапно побелело как снег. Пот выступил на лбу; слабый стон вырвался изо рта. Он, встревожившись, подошел ближе. Обходясь минимальным количеством слов, я объяснил ему свое состояние. Не умолчав и о том, что надвигается серьезный приступ. Избежать которого, к сожалению, не удастся. Тьма ужасного распада уже обволакивала мой мозг. Стоны перешли в тихие вскрики. Кастор сказал, чтобы я сел на стул, — он, дескать, мне поможет. И начал поглаживать мою голову. Поначалу эти прикосновения были настолько болезненными, что я ею чуть не ударил. Через несколько минут, однако, я понял, что мои нервы не совершенно раздерганы, что состояние полной беззащитности уже прошло. Я чувствовал его руки на своей голове. Он гладил меня по волосам, тер мне лоб, пытался кончиками пальцев нащупать нервные окончания в глазных впадинах и на скулах, чтобы круговыми движениями их растереть. Уверенными, но плавными движениями рук он устранил спазм затылочных мышц. Несказанное облегчение окутало мою голову. Его руки были неутомимы. От них исходила неведомая мне сила. Боль сконцентрировалась в отдельных точках. Прикосновения рук вытесняли ее оттуда, гоняли по всему внутреннему пространству головы, пока боль, словно обессилев и искрошившись, не исчезла совсем. Я теперь испытывал только безграничное наслаждение. Я целиком предался движениям его рук. Во мне угнездился совершенный покой. Не отягощенный мыслями и представлениями, я в тот момент существовал как растение… которое, может быть, трепещет от прикосновения насекомого, принесшего цветку, что распустился на этом растении, чужую пыльцу… Я не имел никаких желаний. Мое чувственное восприятие полностью насытилось. Я услышал слова Кастора: «Я в таких вещах разбираюсь». И потом, позднее: «Я бы продолжал эту процедуру на протяжении часа; но после вчерашнего у меня так сильно болят руки…» И уже в самом конце: «Вы тоже нуждаетесь в человеке, который всегда был бы рядом».

Он прекратил массаж. Я смотрел, как он стоит передо мной в своем матросском костюме. Мне казалось: однажды, давным-давно, я уже смотрел на человека в матросском костюме, на человека примерно такого же возраста. Я знал, что думаю сейчас о Тутайне; но я стыдился себе в этом признаться.

Я спросил Кастора:

— Сколько вам лет?

— Двадцать или двадцать четыре, — ответил он. — Не все ли равно?

— Я бы предпочел, чтобы вам было двадцать четыре, — сказал я.

Он спросил почему.

— Потому, что это ближе к моему возрасту, чем двадцать, — объяснил я.

— Тогда мы можем сразу и прийти к соглашению, — сказал он. — Считайте, что мне двадцать четыре.

Он посоветовал, чтобы я лег в постель. Он, дескать, сам приготовит обед, выведет Илок на луг, покрошит для собаки хлеб в миску с теплым молоком. А после опять займется моей головой и прогонит из нее последние сгустки тумана.

Я был ему от всего сердца благодарен. Я сказал:

— Я вас совсем не знаю. Признайтесь, по крайней мере, как вас зовут.

Он встал передо мной и улыбнулся своей широкой улыбкой, не вполне невинной:

— Кастор.

— Выяснилось ведь, что это псевдоним, — возразил я.

— Но доказательств нет, — упорствовал он.

— У вас должно быть какое-то фамильное имя, — настаивал я.

Внезапно он перестал сопротивляться.

— Фон Ухри, — ответил. — Аякс фон Ухри{126}. Это самая низшая ступень дворянства, какая может быть. Когда имя не связано ни с земельным владением, пусть захудалым, ни с геройским поступком. Мой отец умер, когда мне было семь лет, а мать живет в диком браке с каким-то фермером. Дядя, не имеющий дворянского титула, платил за мое школьное обучение, пока мне не исполнилось семнадцать. У него было четыре дочери. И он каждый день водил всех нас, детей, гулять в маленький лес, через хлебное поле или луг, рассказывая нам по пути о названиях и образе жизни цветов и птиц. Цветами и птицами он и ограничивался. Когда я (в присутствии дочерей) однажды спросил, не знает ли он, как спариваются зайцы, я получил трое суток домашнего ареста. Когда мне исполнилось семнадцать, я от него сбежал. Он намеревался женить меня на одной из своих дочек. Мне даже предоставлялось право выбрать одну из четырех, и, выбери я девятилетнюю, он бы не возражал. Он часто повторял, что я ношу гордое имя. И придумывал всякие истории из жизни моей семьи. Мой отец, который, видимо, занимался мелкой торговлей изюмом и перцем, стал, по его словам, герцогским купцом. Дядя не употреблял общепринятого выражения — «королевский купец». Наверное, опасался, что мне уже известно: отец мой вовсе не принадлежал к числу крупных коммерсантов. Во всяком случае отец мне ничего не оставил — кроме пропитанной льняным маслом биты для какой-то мексиканской игры в мяч. Я очень гордился этой дубинкой{127}. Ни у кого из моих товарищей ничего подобного не было. Дядя обвинял мою мать в том, что она будто бы украла наследство и сбежала в Америку. Он вновь и вновь упоминал о ее диком браке. Хотя, возможно, она давно уже вышла замуж официально. Или умерла. Она мне никогда не писала. Мне приходилось есть дядюшкин хлеб и обещать, что со временем я женюсь на одной из его дочек…

Аякс рассказал все это с каким-то равнодушным сожалением. Он помолчал, потом снова заговорил:

— За вопрос об интимной жизни зайцев я был подвергнут заточению в моей комнате. Дядя считал, что карцер — подходящее наказание для отпрыска благородного семейства. Он меня никогда не бил. Он имел очень определенные представления о своих обязательствах по отношению ко мне. Он объяснял, когда я должен молчать и когда мне позволительно говорить. Он хотел воспитать из меня настоящего дворянина: по мне не должно было быть заметно, что я вырос в бюргерском доме. — «Ты носишь гордое имя, — говорил он, — и ты имеешь обязательства по отношению к своей крови. Твои предки ждут от тебя определенных поступков». — Он приправлял скуку дней поучительными сентенциями. — «Когда кто-то действительно захочет войти, счастье распахнет ему дверь». — — «Каждая вещь находит оправдание в себе и благодаря себе». — — «Нечаянно для себя обрящете верный путь». — — «Захромавшую лошадь оставляют в конюшне». — — «Кто слеп и не видит красок, не должен рассуждать о цветочных клумбах». — Это были, можно сказать, башенки на крыше его маленького мирка. И всего таких башенок насчитывалось тридцать три… Я всегда должен был присутствовать при купании девятилетней девочки. Так повелось с тех пор, как ей исполнилось шесть. Дядя наверняка думал, что задолжал мне какое-то соблазнительное или приносящее удовлетворение зрелище. Он плохо разбирался в действительном положении вещей. Он очень обстоятельно, торжественно объяснил мне, что такое бордель. Но он полагал, что дворянину неприлично туда ходить. Он мне это запретил. И вместо борделя показывал мне своих дочерей. Или допускал, чтобы они мне себя показывали. Во всяком случае, не препятствовал этому. Они могли неодетыми заходить ко мне в комнату. Только старшей, которая уже менструировала, это запрещалось…