Был час ночи, когда мы покинули танцплощадку. Фон Ухри часто оставлял меня в одиночестве. Иногда я видел, как он танцует; в другие моменты он стоял в человеческом клубке, лишенный возможности говорить, — и все же у него получалось как-то объясниться с людьми. Вскоре мне стало казаться, что он тут всех знает и что все уже познакомились с ним. Я видел, как он целуется с девушками. Возле барной стойки он пил коктейли с одним пожилым человеком. Какой-то рыбак ударил его по плечу. Я слышал, как его имя прозвучало из уст супруги здешнего мясника. —

Луна стояла высоко в небе. Четверть или треть ее диска была отломлена. Зелень полей и деревьев заледенела. Строфа, воспевающая смерть, капала со звезд. СВЕТ БЕЛОЙ ЛУНЫ ПАДАЕТ НА ДОРОГУ. ОН КАК СНЕГ —.{132} Копыта Илок стучали по мостовой. Шины колес иногда хрустели, порождая какие-то потусторонние отзвуки.

Ночь была красивой и полной печали. Я думал о бессчетных ночах. О ночах темных, грозовых, когда я порой, как сейчас, имел спутника: мою тень, моего Противника, голос Тутайна{133}. Сейчас таким спутником, как и до смерти Тутайна, был живой человек. Это новшество меня огорчало; но я, по слабости, не хотел обходиться без него. Руки Фон Ухри утихомирили жгучую боль под моей черепной коробкой. Так что пусть он будет рядом, кем бы он ни был. Пусть будет рядом, кем бы он ни был. — Мы не обменялись ни словом за время этой поездки по дну заполненного лунным сиянием моря. Фон Ухри молча помог мне распрячь кобылу, отвести ее в стойло, а коляску задвинуть в сарай. Он пожелал мне спокойной ночи и запел в свою комнату.

Как всегда, прежде чем потушить свет в гостиной, я взглянул на гроб Тутайна. Мне придется переместить его к себе в комнату, чтобы Фон Ухри больше на него не ложился. — Я очень устал и полностью опустошен. Я, собственно, никогда в точности не знаю, что чувствую, когда задумываюсь о своей жизненной ситуации. Снаружи на всем лежит свет луны. Я еще и это записал. Последние два часа мне хочется плакать. Но я схватился за уздечку Илок, когда моим внутренностям сделалось тесно в их пещере, и потому не заплакал. Я только увидел, как мир, молча, претерпевает смерть: смерть мертвого света, сон о вечном холоде, о тщете цветения любых миров.

* * *

Вот уже три дня, как мы каждое утро ездим на пляж и проводим там весь день. Обедаем мы в маленьком отеле, который расположен выше упомянутых мною сосен, в маленькой лощине между утесами. Обед подают только в шесть часов. Удар гонга сзывает гостей. Приезжие, которые проводят здесь лето, не стараются блеснуть богатством. Мужчины приходят в ресторан в обычных серых или светлых костюмах; тогда как женщины, пусть и одетые в скромные платья или даже в пляжные брюки, украшают себя какими-нибудь милыми мелочами. Ты замечаешь, что они слегка припудрили щеки, а губы у них посвежели, приобретя ненатуральный красноватый оттенок. В руке они держат дерзко заломленную шляпу или букетик цветов, который кладут рядом с собой на стол. Они еще в последний момент надели кольцо или накинули на плечи шаль. Короткий, отороченный мехом жакетик тоже может быть очень к лицу. Когда женщина быстро проходит мимо тебя, веет духами, которыми она только что надушилась, за ней тянется шлейф из луговых ароматов. Дети, обедающие вместе с родителями, не понимают торжественности момента. Они уже сменили легкую пляжную одежду на городской костюм или платьице, их принудили надеть обувку получше, и для них это в тягость. Хотя они много раз купались в море, перед обедом им пришлось умыться, причесаться и почистить зубы. Родители испытующе оглядывают их: проверяют, всё ли в порядке. Вино детям не дают, они должны довольствоваться минералкой, хотя кельнерша и для них ставит красиво отшлифованный бокал. Когда их одолевает любопытство, они отхлебывают глоток из бокала отца или матери. Отцу такое не нравится, и он отливает в детский бокал несколько капель крепкой жидкости. А это уже не нравится матери. Но родители утешают друг друга, ссылаясь на тот банальный факт, что кухонный персонал с одинаковой тщательностью ополаскивает все бокалы… Так проходит время поедания супа.

Для меня же такие вечера — настоящий праздник. Мы с Фон Ухри всегда садимся возле открытого подъемного окна большой застекленной веранды, которая служит обеденным залом. Оттуда видно, как далеко на восток простирается побережье. Сперва взгляд летит над широкой бухтой. Мыс, который запруживает ее на востоке, в это время дня еще изобилует насыщенными цветами: коричневатый воздух мерцает у красных стен утесов, затем теряется в будто нарисованных тушью лесах и вересковых пустошах. Ты распознаешь отдельные вспыхивающие белым дома и башню маяка, которая, как кажется, стоит уже в море. Дальше, за второй бухтой, где крутой берег еще раз мысом вдается в море, краски уже потускнели: лишь расплывчато-мерцающая синяя полоса намекает на контур скал. Но так мог бы выглядеть и туман, и низко нависшая туча. — Никогда мне не насытиться этим зрелищем. Можно начать считать дома рыбацкой деревушки у ближней бухты. Или — пытаться распознать штрихи вдающегося в бухту причала. Откуда ни возьмись, выныривают белые паруса: крылья маленьких белых лодок. Ты наслаждаешься едой, которую не сам приготовил. И ждешь всяческих приятных сюрпризов.

У этого окна я много раз обедал с Тутайном. Позже сидел на том же месте один, составляя компанию себе самому. Теперь напротив меня сидит чужой матрос. Для моих глаз едва ли что-то изменилось. Теперь другой год. Но море, не изменившееся, все так же покоится в своих впадинах. Скалы стоят, как будто ветра не пролетали над ними, вода их не подтачивала, солнечное тепло не образовывало в них трещины. Мои глаза видят это лето, как если бы оно было одним из прежних, все тем же. И я забываю… — Я вздрагиваю, внезапно отчетливо увидев лицо Фон Ухри: моя душа ждала, что я увижу Тутайна, все того же. Но я заставляю себя улыбнуться. Я улыбаюсь, отхлебываю глоток вина. Медленно пережевываю пищу, опять смотрю в окно на теневые силуэты сосен, на свет моря и далекого мыса. — Я призван, чтобы видеть все это; но я не избранный: я не могу удержать увиденное навечно. Разве не погибли во мне уже десятки тысяч таких мгновений? — Прохладный ветер врывается в окно. Я опускаю раму. —

Сегодня Фон Ухри сказал мне:

— Я остался без места. Вы не могли бы взять меня к себе в качестве слуги?

— Разве директор Дюменегульд отказался от ваших услуг? — спросил я, чтобы не пришлось отвечать на его вопрос сразу.

— Да, — подтвердил Фон Ухри. — Бесповоротно.

Я молчал. Я бы в любом случае оставил Фон Ухри у себя на две или три недели, это как бы подразумевалось между нами. Но его новый план показался мне слишком грандиозным, чтобы я мог безотлагательно продумать его до конца. Я ведь почти не знаю Фон Ухри. Наши с ним отношения находятся в самой начальной стадии. Изучить этого человека, хотя бы поверхностно, мне пока не удалось, потому что он прекрасно владеет искусством умолчаний и уклонений. — Я думал еще и о том, что бюджет у меня весьма скромный; что первые дни с их роскошествами, возможно, внушили Аяксу фон Ухри ложное представление о моем образе жизни.