— Еще минуту назад я был уверен, что он жив, — покаянно признался я. Я чувствовал себя обманутым. На секунду мне привиделись ящики-гробы в трюме «Лаис». На одном из них я увидел лежащую мумию Аякса фон Ухри. Я напрягся, стараясь прогнать отвратительное видение.

— Господин Дюменегульд вручил мне это письмо после того как сколько-то времени носил его при себе и утвердился в своем намерении, — сказал Кастор. Я заметил, что он тщательно взвешивает каждое слово. Он говорил медленно; можно сказать, запинаясь.

— Он пояснил, когда передавал мне конверт, что письмо предназначалось не для него. Оно адресовано его умершему слуге. Сам он, дескать, долго думал над содержанием письма. Поначалу ему казалось вероятным, что он это письмо уничтожит. Но он уже старик и не готов взять на себя вину, разрушив надежду более молодого человека, — даже если ему самому эта надежда представляется сомнительной. Поэтому он передает письмо своему нынешнему слуге, преемнику умершего. — Речь идет о письме одного знаменитого человека, чья зримая жизнь была переменчивой и, вероятно, не свободной от вины: человека, который в молодые годы покинул родину и больше туда не возвращался. Человек этот был пассажиром на борту одного из судов, за которые отвечал как судовладелец сам господин Дюменегульд; судно, носившее имя «Лаис», потерпело крушение в открытом море — а по какой причине, так никогда и не выяснилось. Это был новый, надежно построенный корабль. Строил его старый Лайонел Эскотт Макфи из Хебберна на Тайне. Он, господин Дюменегульд, в то время очень печалился из-за такой утраты. За несколько дней до кораблекрушения исчезла дочь капитана, которая тоже была в числе пассажиров; никто никогда не узнал, куда она делась и каким образом. Известно лишь, что этот знаменитый человек был обручен с девушкой. В то время, сразу после катастрофы, он подружился с одним матросом второго ранга из команды затонувшего корабля. Они поселились вместе, где-то в Скандинавии. Однако последние десять лет великий композитор живет как отшельник — покинутый другом или оставшийся в одиночестве по какой-то другой причине. Обо всем этом время от времени пишут в газетах. Он, господин Дюменегульд, знал родителей этого человека. Не было матери, которая любила бы своего ребенка сильнее и при этом понимала бы меньше, чем его — этого композитора — мать. — Так вот: через тридцать лет после кораблекрушения великий композитор отправляет письмо еще одному члену команды затонувшего корабля; за все истекшие годы композитор ни разу адресата письма не видел. Настоящее его имя он узнал случайно: от другого тогдашнего матроса, по прозвищу Поллукс, который давно потерял из виду своего Кастора. В письме великий человек пытается напомнить матросу, почти ему незнакомому, о кораблекрушении, которое случилось тридцать лет назад, а также о себе и о своей невесте. Он жаждет увидеть какого-нибудь свидетеля тех роковых недель: потому что для него самого, из-за его одиночества, мысленные картины былого сгущаются в гнетущую непроглядность. Он ищет забвения. Но забвение, очевидно, ему не дается. И потому он готов понести какие-то расходы, лишь бы только ему представилась возможность разделить свои воспоминания с другим человеком. — Это странные рассуждения. Свидетельствующие о сильнейшей внутренней неуспокоенности. Кастор умер. Призыв к нему останется без отклика. — Но отправитель письма уже утратил масштаб, позволяющий трезво оценивать жизнь других людей. Он посылает бывшему матросу свои лирические излияния, не думая о том, что получатель письма может над ними посмеяться: — Воздух приправлен пряными ветрами, прежде носившимися над морем. Времена года полны сюрпризов. — Так он описывает свою новую, более тесную родину: один из островов в Балтийском море…

Я помню, что когда-то действительно написал эти строки. Но забыл, что они стояли и в письме к Кастору. Я стыжусь себя. Однако, похоже, моего гостя Аякса фон Ухри (я до сих пор иногда называю его Кастором; но я привыкну отделять от него это имя: Кастор умер —) такое высказывание не раздражает. Я даже думаю, оно ему понравилось, иначе бы он его не запомнил.

— …Одинокий творческий гений попал в беду. Можно, конечно, послать к нему кого-то, попытаться его спасти… Но господин Дюменегульд не собирается выступать в роли благодетеля. Он этому гению не доверяет. Кроме того, его дни сочтены. Он так стар, что даже не хочет больше, чтобы его предвзятое мнение подтвердилось… Он, дескать, отдает письмо в мои руки. И не хочет знать, уничтожу я его или напишу ответ. Он вообще больше не хочет об этом слышать. Никогда… Он, мол, делает больше того, что диктует ему чувство долга. Он поступает так, потому что уже очень стар, а я еще очень молод. Он долго об этом размышлял. Он будет и дальше об этом размышлять. Но он не хочет больше об этом слышать…

— Вы сообщили мне много неожиданного, — сказал я, совершенно оглушенный этим двусмысленным рассказом. Я не осмеливался прямо взглянуть в лицо новому несчастью. Я подозревал, что Аякс фон Ухри передал мне не все содержание своего разговора с судовладельцем. Или — что за первым разговором последовали другие. Несомненно, старик рассказывал ему об Эллене, о Вальдемаре Штрунке, о суперкарго. Настоящий Кастор много чего знал — и все сведения о тогдашних событиях, вместе с предвзятый мнением о них самого судовладельца, наверняка были по каплям влиты в сознание Аякса фон Ухри. Я для него не незнакомец. Он видит во мне человека, страдающего по собственной вине. И сам он — агент судовладельца…

А я-то как дурак надеялся, что человек этот станет моим союзником в борьбе против того, другого. Или в конечном счете еще не все потеряно? — Фон Ухри выразил желание, чтобы я не посылал ответного письма. Определенно не только потому, что оберегал покой старика; он хотел еще и скрыть от хозяина тот факт, что предложенная авантюра показалась ему, Аяксу, заманчивой… Я понял, что передо мной воздвиглась стена. Я вновь и вновь наталкиваюсь на такие препятствия. Я уже знаю, что Фон Ухри умеет молчать. Я тоже решил поупражняться в этом искусстве. Я смирил свое любопытство — это ощущение отвратной, гнетущей неопределенности, о котором знал, что оно лишь причинит мне вред.

— Вы предприняли далекое путешествие, — сказал я, — хотя были готовы к тому, что не встретите в конце пути выдающегося человека. — Я придал этой фразе двусмысленность, скорчив гримасу неуверенности, которую можно было бы истолковать и как признание своей вины.

Он, казалось, забыл ответить.

Мы медленно шли дальше; добрались до пешеходной тропы, ведущей к хутору Палле Монка, одного из моих соседей. Я хотел представить ему Фон Ухри как своего гостя; и одновременно — договориться, чтобы для нас каждый второй день выставляли по два литра молока. Мы зашли в хлев. Хозяин как раз доил корову. Цементная облицовка навозной ямы была запачкана свежими лепешками. Испускаемая коровой моча брызгами разлеталась вокруг. Я заметил, что Фон Ухри сделалось нехорошо. Я попытался ослабить для него неприятное впечатление, сказав, что все это лишь по видимости противно, вообще же коровы красивые животные. — Но он, не дослушав, поторопился меня заверить, что молока вообще не пьет.

— Вы должны научиться, — сказал я. — А для этого вам следует время от времени наблюдать, как телятся коровы. Они так же испытывают боль, как и мы. Их плоть ничем не хуже нашей. Мы — не избранные. Никого нельзя считать избранным. Мироздание могло устроить все и по-другому; но предпочло устроить так, как оно есть. Молоко млекопитающих животных покачивается в мягких естественных контейнерах, сформированных молочными железами. Все живое обречено быть бренным и грязным. Если мы будем проявлять милосердие и добрую волю, отвратительные корки грязи исчезнут…