Во время вступительных экзаменов имеет значение не только заинтересованность абитуриента поступить в театральный вуз, но и заинтересованность педагогов в том, чтобы он туда поступил. Причем моя заинтересованность в ученике должна быть больше, чем его во мне.

Но я радуюсь, если моими студентами интересуются хорошие театры. Хочу, чтобы их туда приглашали. Пятеро моих выпускников работают в “Современнике”: Чулпан и Шамиль Хаматовы, Елена Плаксина, Николай Клямчук, Иван Забелин. Я ими горжусь. Стараюсь смотреть их спектакли, да и они от нас не отрываются: приходят к нам.

Десять человек из моего предыдущего выпуска я взял в РАМТ. Много заняты в ролях второго-третьего планов. Но они должны находить радость в этой работе. Я уверен, что за первые годы молодым актерам следует попробовать себя в большой роли. Получить шанс для серьезного высказывания. И в этом я должен им помочь, подтолкнуть. А дальше они справляются сами. Жалко, когда талантливые выпускники, оседая в театрах, растворяются в них. Теряют особость.

Задача преподавателя не в том, чтобы студентов подминать под себя, а в том, чтобы приготовить для них взлетную полосу. Институт и есть взлетная полоса. Студенты за четыре года накапливают достаточно опыта, но словно бы не хватает пятого. Им становится первый год в театре, во многом решающий. Нельзя требовать, чтобы каждый дипломный спектакль становился открытием (хотя такое случается). Я и сам многое в профессии проходил после получения диплома. Обучение закончено, но развитие продолжается. Надо знать, какую дистанцию мы бежим, и судить не по первому спектаклю, а по четвертому или пятому.

В ГИТИС я хожу из эгоистических соображений. Беру у студентов больше, чем им даю. Беру энергию, открытость, творческую жадность (“пусть я буду жадный, только не скупой”, – гениальные слова Натальи Кончаловской). Они действуют как холодный душ: встаешь после сна помятый, а выходишь как новенький. Сейчас я уже физически не успеваю часто заниматься с ребятами. Но педагогика – самое интересное. Иногда мне даже кажется, что интереснее, чем спектакль ставить (хотя он всего тебя в конце концов захватывает).

Интересно – и творчески, и человечески – наблюдать за взрослением студентов. Когда из мальчика семнадцатилетнего появляется мужчина, из девочки – молодая женщина. Вся методика преподавания должна быть направлена на раскрытие внутренней природы человека, на ее высвобождение. На третий год они у меня часто спрашивают: “Что вы от нас так много требуете? Держали нас все время в узде, а теперь спрашиваете, “когда вы наконец прорветесь?”.

В 2011-м мы праздновали девяностолетие РАМТа. История его для меня абсолютно живая. Остро ощущаю, что время идет, что-то происходит, что-то меняется, а сцена остается пространством накопления творческой энергии. Так было до нас и будет потом. Хотелось выразить отношение к сценическому пространству, которое столько лет наполнялось жизнью разных людей.

В летописи театра – много имен ушедших людей: Наталии Сац, Марии Кнебель, Константина Шах-Азизова, Валентины Сперантовой, Людмилы Чернышовой, Георгия Товстоногова, Сергея Михалкова, Виктора Розова, Анатолия Эфроса, Олега Ефремова, Юрия Щекочихина, Евгения Дворжецкого…

Вместе с Инной Савронской мы взялись за сценарий, искали стихи, любимые пьесы, чтобы с их помощью выразить отношение ко всем периодам жизни театра, рассказать про тех, кого уже нет с нами, и про нас, тех, которые есть.

Сочинили спектакль-концерт “В пространстве сцены”, объединенный общей идеей. Артисты предстали в разных своих творческих проявлениях. За два часа – сорок шесть номеров. Готовили его параллельно с гастрольными поездками, с выпуском больших спектаклей. Артисты находились в театре с одиннадцати утра до одиннадцати вечера: буквально переходили с репетиции на репетицию. В спектакле-концерте была занята вся труппа, от старейшин (Нинель Терновская, Татьяна Шатилова, Юльен Балмусов, Юрий Лученко) и актеров, давно работающих в театре, до совсем юных и студентов ГИТИСа.

Театр показал калейдоскоп номеров, поставленных для этого вечера: драматические монологи и поэзия, танцевальные и вокальные номера, пантомима и клоунада, фехтование. И – через столкновение жанров, стилей и настроений – представил девяностолетнюю историю РАМТа, театра, который объединяет прошлое и настоящее, хранит энергию тех, кто был до нас, и думает о тех, кто придет нам на смену. Приближаясь к 70-м годам, мы меняли настроение, начиная со стихов Георгия Иванова “Болтовня зазывающего в балаган”, которые играли молодые актеры во главе с Дмитрием Кривощаповым.

Елена Галибина исполняла номер из музыкальной комедии Андрея Петрова “В ритме сердца”. Петр Красилов “притворился” Лайзой Миннелли. Нелли Уварова танцевала танго вместе со студентами.

Куплеты собственного сочинения пропел Андрей Бажин:

(Тогда Большой открылся после реставрации, и в его “подземных” помещениях на первых порах было слышно метро.)

Герои моих любимых пьес (в том числе из “Идеального мужа” и из “Доктора Штокмана”) выходили на сцену. Их было шестеро, и они, как персонажи в поисках театра, трижды появлялись под тревожную музыку. Их сметали новые номера, но они выходили снова.

Витя Цымбал обращался прямо к залу: “Мы собьем спесь с молодого века, который издевается над нами, над горшочками нашими, над кастрюльками нашими, над тишиной нашей. Стирает с личиков младенцев наших семейное священное сходство. Шмыгает по нашим полкам, как крыса. Гоните его к черту. Скажите ему: “Мы хотим спать. Каждый – на своей подушке. Не трогай подушек наших, не зови нас, не мани. Вот герб наш и знамя наше. Пули застревают в подушке. Подушкой мы задушим тебя, новый мир”.

Я видел, как на первых же словах из “Заговора чувств” Олеши переглянулись сидевшие в зале Григорий Шалвович (Акунин) и его жена – Эрика: видимо, текст показался им очень современным.

Спектакль начинался текстом Владимира Соловьева, а заканчивался стихами Иосифа Бродского. Между ними были Блок и Ростан, Лермонтов и Пушкин, Ахматова и Пастернак, Уайльд и Расин, Шекспир и Чехов, Ибсен, Олеша и Георгий Иванов. Виктор Панченко читал Лермонтова. Блохин – из “Орленка”: “Мне двадцать лет”. Евгений Редько – “Гамлета” Пастернака, потом шел Бродский с “Рождественским романсом”. Его читал Илья Исаев.

На протяжении всего вечера зрители видели портреты тех, кого уже нет. Они опускались сверху, одни лица сменяли другие, а в финале, когда на сцене собиралась сегодняшняя труппа, портреты соединялись вместе и снова уплывали вверх, когда все расходились. И на пустой, в лучах света, сцене оставалась только музыка – вальс.