– А разве апельсиновые деревья цветут так рано?

Той же ночью, свернувшись калачиком в спальне, Ван Ыок думала о лодках, корнях, горьком мармеладе и о том, что делает дом домом. Сколько раз нужно наступить на дорожку, чтобы на ней остались следы, чтобы кусочки души склеились воедино? Что заставляет нас привыкать к месту, которое мы зовем домом? Кто сказал, что нужно сначала похоронить в этой земле того, кого любите, чтобы потом считать ее своим домом?

Следующим утром Ван Ыок опустилась на колени на грубую асфальтовую дорожку, тщательно смахнула песок, окружавший серебряный диск, который она фотографировала, при этом осознавая, что может выглядеть странно, но ей было все равно; все вокруг знали ее; это были улицы, чтобы гулять, фотографировать, преображаться. На этой тропинке сохранилась ее ДНК из-за когда-то ободранных в детстве коленок.

Именно в этот момент ее настигло озарение – новая идея для портфолио.

Это было потрясающе: дороги, по которым мы проходим, поглощают нас, с каждым шагом земля впитывает какие-то частички нас. Какие только волокна можно вытащить из наших подошв, когда мы идем по улицам, уставшие, полные надежды, испуганные, счастливые, восхищенные красотой вокруг или переполненные печалью из-за того, от чего убегаем или к чему возвращаемся.

Казалось, дороги гудят от энергии, впрессованной в них.

Ощущение корней было подарком, который ей подарили родители.

Блестящая серебряная цепочка из ее дисков в дорожках.

Зеленые и фиолетовые стеклышки, похожие на драгоценные камни, раскрасившие своим блеском последнюю волну мигрантов, трудящихся в легкой промышленности, которых в итоге заменили женщины, такие как ее мать, переместившиеся из старых мастерских на Флиндерс-лейн в спальни, гостиные и гаражи.

Исключительное право школьного двора на сочный зеленый.

А ее исключительным правом было увидеть все это и рассказать миру. «Для меня это имеет такое же значение, – думала она, – как и для всех остальных. Связь с тем местом, на котором мы стоим. И знание, что то место, где мы стоим, – это дом».

* * *

Когда-нибудь в будущем революционные открытия в портфолио как-то и обнадежат ее. Но не сейчас. Что сможет успокоить ее?

Ван Ыок снова вспоминала каждую деталь свидания. Одно идеальное свидание лучше, чем никаких свиданий. Но она предпочла бы, чтобы свиданий у нее было больше, чем одно, и даже была согласна на много так себе свиданий. Потому что свидание с Билли означало больше времени с ним.

Она достала колбочку из укрытия, положила ее на стол и откинулась на стуле, даже не став зажигать свет. Ван Ыок соскользнула в царство полной и безостановочной жалости к себе – начиная жалеть себя потому, что с Билли все скоро изменится, и заканчивая жалеть себя потому, что она не могла оправдать собственную жалость к себе, сравнивая свое ничтожное положение с настоящей угрозой жизни, которые пережили ее мать и тетя.

Грустные и разозленные, они завернулись в одно тяжелое одеяло праведных страданий.

Она посмотрела на колбочку желаний, в полоске серебра отражалось подсвеченное ночное небо над городом.

Возьми меня. Возьми меня. Возьми меня.

Заткнись.

Желания выходили какими-то легкомысленными, слова сами складывались в фразу, Ван Ыок даже не приходилось думать.

Она не собиралась загадывать, чтобы Билли не считал ее потрясающей и не предпочел всем остальным девчонкам.

Она не собиралась загадывать ничего другого, чтобы не создавать очередных, других, проблем.

Нет, Джесс придумала все верно: ей просто нужно разжелать то первое желание. И она снова бы вернулась в привычную реальность. В те времена, когда Билли не знал о ней, и не хотел знать, и не замечал ее.

В страну истинных вещей.

Вот, это все, что ей нужно сделать.

Легко.

К тому же она все равно ни во что такое не верит.

Сколько еще можно повторять?

Итак.

На кону ничего не стояло, честно.

Не будет никакого желания!

Подумаешь, Билли Гардинер всего лишь любит Ван Ыок Фан.

Должно быть.

Тогда почему она сидела здесь, в темноте, уже два часа, опустошенная, и все откладывала это простое действие – взять со стола маленькую стеклянную колбочку?

Потому что, даже если существовала крошечная вероятность того, что она действительно пожелала любви Билли и это желание сбылось, Ван Ыок была бы без этой любви как без воздуха.

Она не хотела его потерять.

Но она не была готова жить во лжи.

Эти две вещи никогда не примирятся между собой, сколько бы она тут ни сидела, глядя в глубокую ночь.

Ван Ыок подняла со стола колбочку.

И держала в руке бог знает сколько времени.

Держала до тех пор, пока колбочка не нагрелась до температуры тела.

Сделав глубокий вдох и всхлипнув, Ван Ыок загадала, чтобы первое желание никогда не сбывалось.

С бешено колотящимся сердцем она разжала ладонь. Колбочка пропала. Снова. Исчезла. Подевалась куда-то. Упала на стул. На пол. В ее рукав.

Да и какая разница?

Ветер выл и бился в оконную раму.

Дело было сделано.

Все так же в полной темноте она на негнущихся ногах подошла к кровати, упала на подушку, одетая, и уснула, тихо плача горячими слезами, с болью сознавая, что поверила в невероятное, и сердце щемило от того, что ожидало ее после второго желания.

В окно просочилось утро, отвратительное и серое.

Фрукты и йогурт. Тост и «Веджемайт». Несмотря на этот мрачный новый мир, в котором она проснулась, Ван Ыок с облегчением увидела: ее мама выглядит лучше – беззаботнее. На лице, которое обычно выражало – что? – скорее, апатию, – играла легкая улыбка.

– Мама?

– Ван Ыок.

– Ты уже уснула, когда я пришла?

– Да, и я хорошо спала.

– Что-то случилось?

Теперь мама улыбнулась по-настоящему.

– Вчера вечером я разговаривала со своей сестрой, Хоа Ньюнг.

– Что?

– Да. Я позвонила ей по телефону.

– Круто! В смысле, я так рада.

– Мы долго разговаривали.

– И вы говорили о?..

Мама кивнула.

– Она все это видела по-другому. Была очень рада, что меня не забрали на лодку к пиратам. Гордилась, что ей удалось защитить меня. Она знала, что спасла меня. И это чувство – силы – помогло ей исцелить душу.