последние дни. Он вспоминал Влада в тот вечер, остекленевшие глаза Андрея. Чью роль займёт он сам?

— Ничего нельзя сделать. — Алек не узнал свой голос.

Ответом послужили пронзительная тишина и осуждающий взгляд Ники. Маша ловко перевела тему. Алек нацепил маску равнодушия и легкомыслия. Как же он понимал Влада!

Но над головой горел желтоватый свет лампочки. Кружка со свежесваренным кофе парила, распространяя по всей кухне тёплый аромат дома и уюта. Пар взлетел лениво и растворялся, не достигая потолка. У лампочки вились крошечные мошки. Слова текли неторопливо, извиваясь, как пар. Невозможно было не заразиться этим вирусом спокойствия и уюта.

Маша была совсем близко. Её рука коснулась его руки. Горячо. Обжигающе. И так приятно, до мурашек. Маша не отдёрнула руку. Алек смотрел на переплетённые пальцы и не понимал, как простое прикосновение перешло в близость. Маша лежала на его плече. Её волосы щекотали шею. Он сидел бы так, неподвижно, вечно. Потому что тишина, проходя сквозь сплетённые пальцы, становилась тёплой и чистой.

Маша вдруг напряглась. Её взгляд остановился на запястье Алека. Он мог поспорить, что знает, о чём она подумала. Что увидела.

— Ты о шрамах? — тихо спросил Алек. Маша подняла голову. В её глазах было столько страха и немой просьбы… Никто и никогда ещё не спрашивал его именно об этих шрамах, пусть и не вслух.

— Уверен? — Ника мягко коснулась тыльной стороны его свободной ладони.

Алек не был уверен. Он не хотел вспоминать. Он ненавидел шрамы, особенно эти шрамы безумия.

— Это ошибка.

Алек высвободил руки, медленно провёл по шершавой поверхности шрамов. Пальцы подрагивали и пошаркивали, словно бежали по неровной земле.

— Я хотел умереть.

Он помнил. До мельчайших деталей и снова, как наяву…

Алек сжимал лезвие, холодное, ледяное, слишком тонкое для его опухших пальцев, слишком серое для воспаленного сознания. Алек сжимал его так крепко, что капли крови проступили на коже ладони.

Алек дрожащими руками поддёрнул рукава рубашки. Под пальцами бешено пульсировала кровь. Она мчалась, и сердце колотилось. Алек пребывал в странном трансе. Он знал, что должен сделать. Руки делали, а остатки юного такого нормального для человека желания жить отравляли мозг.

Жить. И сразу в голове всплывал вопрос: зачем? И Алек проводил лезвием по мягкой тонкой коже. Лезвие шло ровно. Как самолёт разрезает облака, оно разрезало кожу и обнажало кровь. Она текла тонкими струйками по рукам и капала на пол.

Алек побежал в туалет, наклонился над раковиной, чиркнул ножом по вскрытым порезам. Судорожно сжалась, вздулась вена. Кровь алыми цветами опускалась в раковину. Алеку она казалась похожей на брызги огня. Голова кружилась. Огонь разгорался. Некому было его потушить.

Алек сполз по стене на холодный плиточный пол. Огонь плясал на белых рукавах рубашки. Картинка поплыла перед глазами. Струйка стала рекой, морем, вечностью. Алек судорожно старался дышать. Лёгкие сводило.

Алек не так представлял конец. Алые змейки, издеваясь, извивались перед самым носом, бежали, и закручивались, и плелись, и горели. Алек чувствовал смутное жжение — притуплённую боль.

Глаза закрывались. Веки отяжелели. Слёзы стояли в горле и катились беззвучно по щекам. Холодные в противовес крови. Алек чувствовал, как губы свело в странной полуулыбке. Очень хотелось пить. В горле пересохло до боли, до металлического привкуса на языке. Алек облизнул сухие губы. Тот же привкус крови был и на губах. Он пропитал здесь всё.

Алек попытался пошевелиться, зажать проклятый порез. Безумный страх отрезвил его. Алек вспомнил Нику. Идиот! Как мог он быть таким эгоистом! Боль врезалась в засыпающее сознание. Разжались окоченевшие пальцы. С противным стуком лезвие ударилось о пол. Алек смотрел на него. Больше не светилась его заляпанная кровью поверхность.

Слёзы душили. Пальцы бессильно цеплялись за ускользающие ручейки. Он хотел кричать. Тихий хрип вырвался из груди и разорвал обожжённое горло.

Тогда сквозь мутную пелену перед глазами Алек видел, как вылетел замок из двери, и сквозь неё ворвались люди. Он смутно чувствовал чьи-то руки, когда проваливался в пустоту. Тогда Алек поклялся, что никогда, как бы тяжело не было, он не подумает о самоубийстве. Если выживет.

Теперь Алек спрятал руку под стол и закрыл ладонью белые полосы.

— Я был эгоистом.

— А сейчас разве нет? — Ника осеклась. Лина сжала её руку и наклонилась к уху, что-то шепнула, Алек не расслышал.

— Зачем, Алек?

О чём спрашивала Маша, нельзя было понять. Прошлое и настоящее смешалось. Зачем он делал это тогда? Зачем рисковал сейчас? Он совершал ту же ошибку, красиво замаскировав её геройством и работой.

Хотел ответить: «Я должен». Кому? Владу? Так он мёртв, всё закончено. Лина также скажет. Будущим жертвам этого неизвестного маньяка? Но как Алек поможет расследованию, если станет следующим в этой веренице смертей и подозрений?

Он запутался. Он не знал, кому верить, чего ждать, что делать в конце концов. Последние несколько лет жизнь его текла ровно, предсказуемо. И ему нравилось это. На работе всё делилось на чёрное и белое, всё подчинялось законам логики. Но разве можно было объяснить логически или привлечь к ответственности эту проклятую тень?

Рука Маши ещё лежала на его руке. Алек следил, как кувыркается в его кружке солнечный зайчик, лунный зайчик. Но ведь луне свет даёт солнце. Зайчик этот прыгал и кружился, тонул и снова всплывал на поверхность. Алек поднял кружку. Не зайчик вовсе, простое кофейное зернышко, блестящее в лунном свете. Он коснулся губами горячего стекла. Зайчик прыгнул на нос и побежал по лицу. Алек запутался. Он уже и себе не мог верить.

— Тогда я… — Голос сорвался, — я ненавидел себя. Я не имел права этого делать. Сейчас я прав. Прости, Ника, но и ты меня не остановишь.

Уверенность появляется, когда меньше всего её ждёшь. Алек сомневался, метался, а говорил твёрдо. Даже убедительно, учитывая, как смотрела на него Маша — с благоговением и восторгом.

— Мы близко, — соврал Алек. Но соврал так убедительно, что нельзя было не поверить. — Мы возьмём его, это закончится.

— Что ты видел? — вдруг выпалила Маша и, испугавшись собственных слов, отшатнулась. Стул скрипнул. Ладонь скользнула с руки Алека. Маша хотела извиниться, но Алек не позволил.

— Ты же обо мне ничего не знаешь, — перебил он. Маша заинтересовалась. И Алек заставил себя продолжать. — История не длинная, так «сюжет для небольшого рассказа». Я не знал отца. Я видел, как забирали на скорой маму. Она умерла в больнице. Мне было десять, Нике едва исполнилось восемь.

Алек нарочно говорил сухими фактами, чтобы меньше вспоминать. Он рассматривал стол, и микротрещинки на кружке,