знают, кто такой Гейнсборо! Я видела два его пейзажа в Лондоне, в частной коллекции какого-то банкира. Помню неспокойное облачное небо, огромные таинственные деревья и каменные валуны — эти картины были прекрасны, но как-то тревожны и уж точно не напоминали идиллические виды зеленых полей, лесов и синеющей вдали морской глади, которые мы наблюдали с линтонского холма. Впрочем, любая идиллия обманчива — Гейнсборо был гений, и обмануть его даже в этом райском уголке никому не удалось.

Суббота, 17 июня

Все завершилось намного раньше, чем мы все ожидали. Вчера под утро мне снился сон, будто я увязаю в болоте: мерзкая трясина затягивает меня, и я не могу из нее выбраться. Проснулась от собственного крика и увидела, что лежу в луже крови. Ее было так много, что она пропитала всю постель, даже матрас. В комнате до сих пор стоит этот жуткий запах. Миссис Купер перепугалась и послала за доктором, который прибыл только к вечеру. Мне весь день велели лежать и не шевелиться. Он осмотрел меня и наконец разрешил помыться. Потом сказал, что мне очень повезло: выкидыш не дал воспаления, все чисто. Просил только еще неделю оставаться в кровати. Немедленно написала об этом Шелли — просила его приехать.

Понедельник, 26 июня

Перси не приехал — он только прислал деньги, 41 фунт, и написал странное письмо. Там сказано, что он любит и меня, и Мэри, и Гарриет и вообще он может сказать о своих интимных пристрастиях ровно то же самое, что о своих политических взглядах: «Я принадлежу к тем людям, которые никогда не удовлетворятся чем-нибудь одним». Прочти это Мэри — даже не знаю, что бы с ней стало. Я спокойна — я слишком хорошо знаю Перси: он любит ту, которую сейчас видит, а на самом деле даже в этот момент витает где-то в облаках и думает о чем-то своем. Уж такой он. Собственно говоря, это и заводит больше всего всех его женщин: кажется, что он твой, принадлежит только тебе, но в то же мгновение он куда-то ускользает.

Мэри написала мне в Линмут несколько писем — я специально не отвечаю, пусть думает, что я уже уехала и где-то провожу время с Шелли. Он уже месяц не с ней, так что это будет выглядеть вполне правдоподобно. Он теперь много времени проводит с Чарльзом и, как мне пишет брат, уже отказался от всех своих вегетарианских привычек: с удовольствием ест бараньи котлеты и пьет пиво. Это хорошо. Чарльз уговаривает меня поехать вместе с ним осенью в Ирландию: он мечтает купить винокурню и заняться этим новым для себя бизнесом, потому что книжное дело, по его мнению, сулит одни убытки. Возможно, я соглашусь — по крайней мере на эту поездку деньги у меня есть. И надо показать Шелли, что я вовсе не схожу с ума от тоски по нему, а собираюсь жить своей жизнью. Если мужчина может выбирать, то почему так же не может поступать женщина?

Один из важных итогов моего пребывания в Линмуте: я решила сменить имя. Я больше не хочу называться Джейн — это слишком просто и тривиально, девушек с таким именем пол-Англии. К тому же маму зовут Мэри Джейн — а я больше всего на свете боюсь повторить ее судьбу, с этим вечным страхом за детей, рожденных вне брака, с этой вечной зависимостью от мужчин. Даже мой отчим — дал ли он ей все, о чем она мечтала? Конечно, нет. И эти бесконечные годы ее вражды с Мэри Годвин — о, эта тихоня умеет враждовать, теперь я слишком хорошо это знаю. Клара Мэри Джейн — мое имя при рождении. Отбрасываем маму, и остается Клара. Так зовут подругу главной героини романа Руссо «Новая Элоиза». Все пишут и говорят о возлюбленной Сен-Пре Юлии, а кому в финале он признается в любви? Кто был его конфидентом и ближайшим другом всегда? Клара! Но и Клара звучит слишком просто — Клер, только Клер! В переводе с французского это «светлая», «ясная», а во времена революции еще означало «искренняя и правдивая». Клер Клэрмонт — это красиво. Хотя откуда мама взяла эту звучную фамилию, никто не знает. Хотелось бы мне думать, что мой отец был аристократом.

Нашла у себя томик Руссо. Он пишет о двух своих героинях, двух подругах, Юлии и Кларе: «Я сделал одну темной, другую — светлой, одну — полной жизни, другую — нежной, одну — благоразумной, другую — слабой… Я дал одной возлюбленного, который был самым близким другом другой и даже больше…» Все это словно сказано о нас с Мэри и Перси. Добавлю за Руссо: Клара решительна и добивается своего. Неслучайно же мы с Мэри Уолстонкрафт родились в один день — 27 апреля. Я всегда чувствовала родство с ней — не биологическое, а подлинное, духовное.

* * *

В эту потаенную тетрадь был вложен еще один листок с текстом, написанным тетиной рукой: «Я долго думала, как начать. Уже не дневник — книжку, воспоминания. С чего? С дома на Скиннер-стрит, куда мы переехали всей семьей — мама, братья, Годвин и неродные мне Фанни и Мэри? Там совсем рядом были Ньюгейтская тюрьма и церковь Гроба Господня. Колокола били каждый раз перед казнью приговоренных, и вдоль всего их пути из Ньюгейта в Тайберн, где стояли виселицы, собирались толпы зевак. Из нашей классной комнаты на верхнем этаже можно было не только увидеть эту процессию, но даже разглядеть лица осужденных. Потом мы так к этому привыкли, что уже перестали вздрагивать при первом звуке колокола и криках толпы и не просили разрешения подойти к окну. Делали уроки, как будто эти несчастные шли на прогулку, а не на смерть. И кому тогда пришло в голову переехать из Полигона на Скиннер-стрит? Неудивительно, что Мэри сбежала.

…Мне почти восемьдесят. Жалею ли я о молодости? Нет, слишком много разочарований и боли там было. Жалею об утрате только одного чувства — я так хорошо помню его, как будто это было вчера. О, это особое, пьянящее, головокружительное ощущение: ты входишь в комнату, и все мужчины хотят тебя. И вовсе не потому, что ты красива (Мэри была лучше меня, но так и умерла, не узнав, что это такое). Они просто хотят тебя, и всё, и ты знаешь, что можешь делать с ними все что угодно. И ты сама хочешь всех сразу, ты жаждешь этого