[Чернышевский 1969: 345] и в конце концов равноценным ему человеком и даже «богиней» [Там же: 350][123]. Как мы видели, Елисавета тоже меняет несколько ипостасей: последняя из них — королевская, но будущий статус ее «божественности» несомненен.

Очередной вехой в духовном развитии Елисаветы, то есть в освобождении от земных уз, служит изменение ее отношения к белым детям в усадьбе Триродова. Вначале эти бесстрастные создания чистой красоты, населяющие залитое лунным светом пространство бессмертия, пугают ее, подобно «могильному холоду» (3: 38), но она заставляет себя перебороть страх перед их «нежизненным» бытием. Наблюдая за их тихим качанием «вперед-назад» на качелях в саду Триродова (3: 192), она постигает уроки их символической игры. Она отвергает ритм, посылающий людей вперед к светлым надеждам только для того, чтобы тут же отбросить их назад к горьким разочарованиям, как этого желает Демиург, создавший этот ритм бытия. Елисавета отказывается от «качелей», с монотонной регулярностью перебрасывающих человека от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде, и отныне движется по жизненному пути тихо и бесстрастно, спокойно встречая и счастье, и несчастье, таким образом обретя внутреннюю свободу, необходимую теургу[124]. Научившись воспринимать бесстрастных и красивых детей как создания, не участвующие в жизненных дрязгах, она приобретает духовную гармонию, необходимую, чтобы разделить с Триродовым его замыслы легендотворчества и все аспекты «инобытия», изложенные в его радикальных проектах.

Пневматики, или люди духа

Если Елисавета — «творимый» пневматик, то Триродов является почти сотворенным с самого начала повествования. Он — Каин с положительным знаком, добрый Антихрист и верный люцифе-рианец. Он враг Демиурга, но при этом не имеет никакого желания убивать послушного Демиургу Авеля (то есть «правильно» верующего Петра Матова и ему подобных) и не поощряет разрушение Старого мира, вместо этого работая как художник-созидатель и ученый-творец над его преображением. В отличие от Меччио, Триродов не лицемер и не «иезуит» и отвергает всякое насилие и всякий обман. С помощью искусств и наук он конструирует в своем имении разные модели нового рая, которые со временем предстоит выстроить в большем, мировом масштабе. Возможно, триродовское имение имеет реальный прототип — Ферне, имение Вольтера, где французский философ построил свой идеальный микромир, конечно в рамках возможного в реальном мире. Триродов, однако, успешно претворяет в жизнь многие проекты научной фантастики. Он, кроме того, вводит в свой микромир идеи, почерпнутые у Ортруды, с которой имеет много общего.

Так, например, он построил школу, где дети учатся побеждать «зверя», живущего в каждом человеке (1: 13), не теряя при этом связь с природой. Они постоянно подвергаются воздействию земной, водной и воздушной стихий, но их также учат, что природу не следует принимать такой, какова она есть, так как человек способен ее облагораживать. При первом же посещении триродовского имения Елисавета и ее сестра Елена сразу ощущают разницу между их, рамеевским, лесом и тем, что растет на земле Триродова. Здесь это лес, «побежденный человеческой деятельной жизнью» (1:10) благодаря ботаническому и архитектурному творчеству Триродова: «высокие сосны обстали вокруг… лужайки так ровно, как стройные колонны великолепной залы» (1:10) под голубым небом. В этой «зале», созданной и природой, и человеком-артистом, поют и танцуют счастливые дети, руководимые прекрасными девушками. Здесь небо примирилось с землей, поскольку жар «пылающего Дракона» смягчен покровом деревьев, а хаос и неразбериха Старого мира регулируются созидательной эстетикой. Результат всего этого — «новые небеса», освещаемые Солнцем Духа, а не пылом похоти[125].

Многосторонняя деятельность Триродова направлена в конечном счете на создание бессмертных форм. Как художника его отталкивает уродливое искажение формы, вызываемое смертью; как гуманист он не может смириться с сопровождающим смерть страданием, а как ученый он знает, что мертвые ведут подземное существование, лелея «темную мечту» об освобождении и воскрешении (1: 239). Триродов — революционер, который понимает, что подлинная свобода придет только тогда, когда мертвые будут освобождены из своих подземных темниц и выпущены из келий гробов. Подобно горьковскому Человеку из одноименной поэмы, Триродов изучает смерть под всеми возможными углами. Его имение, которое местное население называет «Навьим двором», примыкает к обширному скородожскому кладбищу (описание которого словно позаимствовано у Федорова), и это соседство позволяет ему поддерживать тесный контакт с мертвецами через подземные ходы и во время ночных бодрствований. Вот почему он знает, что кладбищенская трава пахнет «тихой мечтой» усопших (1: 239) об освобождении; они буквально по капле вливают в траву свое желание вернуться на земную поверхность. Петр Матов, конечно, утверждает, что это желание уже исполнено через воскресение князя Давидова (Христа), что души усопших находятся «на небеси», но «факты» противоречат подобным высказываниям. На кладбище «спали сторожа, как мертвые, и мертвые спали, сторожа бессильно свои гробы» (1:240). Иными словами, никакие «трепещущие стражи» (Мф. 28: 4) не были разбужены — ни тогда в древнем Иерусалиме, ни теперь в Скородоже; ни здесь, ни там не были сдвинуты надгробные камни, и никакие мертвецы не были возвращены к жизни. Рассказ князя Давидова о его победе над смертью — не более чем утешительная евангельская сказка[126].

Триродов, однако, не допустит, чтобы мечта мертвых оставалась лишь мечтой. Он изучает смертность как преходящее состояние человека и проводит эксперименты по воскрешению, уже добившись некоторых успехов. Триродов — ученый люциферовского толка, смело бросающий вызов Демиургу, художник-жизнетворец и антихристианский святой Георгий, собирающийся наконец добить Дракона Смерти. Успешно воскрешая мертвых, хоть и в скромном масштабе (только недавно умерших детей, не желавших жить на горестной земле), он уже сейчас представитель будущего Бессмертного человечества, хотя сам, очевидно, все еще остается смертным.

Бессмертное человечество

Фамилия «Триродов», возможно, пародически связана с христианским догматом о Святой Троице [Holthusen 1972: viii][127]. Герой трилогии поклоняется истинному Отцу — Люциферу, сам является подлинным «Сыном Человеческим» (в отличие от сноба князя Давидова) и берет в жены женщину, призванную стать воплощением Святого Духа. Эта теургическая троица, состоящая из нового мужчины и новой женщины, объединенных в любви к Отцу Света, сделает реальным однажды обещанное библейским Богом пресуществление, но оно произойдет эстетическим, научным и теургическим путем, а не с помощью обманной церковной магии.

Согласно философии Федорова, Троица — идеальный синтез неоднородного единства и плодотворного разнообразия. Философ подчеркивает, что помимо Отца и Сына должна быть и Дочь. Он не одобряет «безжизненную, монашескую, платоновскую или платоническую» Троицу, но настаивает, что женский «дух любви» должен быть включен в ипостась Святого Духа [НФ 1: 77]. Триродов с этим согласен, и, овладев искусством превращать неорганическую