— Нет, это не так, — заверила я ее. — Уиллоу, ты самый сильный человек, которого я знаю.

— Но тебе все равно хотелось бы, чтобы я не ездила в каталке. И не ложилась постоянно в больницу.

Шон настаивал, чтобы от тебя ничего не скрывали. И я наивно предположила, что после той беседы, если у тебя и оставались какие-то сомнения, мои поступки сумели их развеять. Но я-то волновалась о том, что ты услышишь, а не о том, что прочтешь между строк.

— Помнишь, я рассказывала тебе, что мне придется говорить неправду? Это обычное притворство, Уиллоу. — Я на миг замолчала. — Представь, что ты пришла в школу и одна девочка спрашивает, нравятся ли тебе ее кроссовки. А они тебе совсем не нравятся. Тебе кажется, что уродливей кроссовок не найти во всем мире. Ты ведь не скажешь ей об этом, правда? Потому что иначе она огорчится.

— Это называется «ложь».

— Я знаю. И в большинстве случаев лгать нельзя. Можно лгать только тогда, когда хочешь пощадить чьи-то чувства.

Ты непонимающе уставилась на меня.

— Но ты же не щадишь моих чувств.

У меня в животе как будто провернули нож.

— Я не со зла.

— Значит, — поразмыслив, сказала ты, — это вроде как «День противоположностей», в который иногда играет Амелия?

Амелия изобрела эту игру примерно в твоем возрасте. Будучи уже тогда трудным ребенком, она отказывалась делать уроки, а когда мы на нее прикрикивали, хохотала и, напомнив, что сегодня День противоположностей, признавалась, что уроки уже готовы. Или третировала тебя, дразнясь Стеклянной Жопой, а когда ты прибегала к нам в слезах, опять ссылалась на День противоположностей и уверяла, что на самом деле так зовут самую красивую принцессу. Я так и не поняла, зачем Амелия придумала эту игру: от избытка воображения или в рамках своей бесконечной диверсии.

Но, может, хоть это поможет мне разрубить узел и, подобно Румпелыптильцхен, сплести из лжи золотую пряжу.

— Точно, — кивнула я. — Совсем как «День противоположностей».

Тогда ты так ласково мне улыбнулась, что я почувствовала, как между нами тает лед.

— Хорошо, — сказала ты. — Я тоже мечтаю, чтобы ты не рождалась на свет.

Когда мы с Шоном только начали встречаться, я оставляла ему гостинцы в почтовом ящике. Сахарное печенье в виде его инициалов, ромовую бабу, липкие булочки с засахаренными орешками, миндальные ириски. Обращение «сладкий мой» я понимала буквально. Я представляла, как он открывает ящик, чтобы достать счета и каталоги, а видит там мармелад, кусок медовика или сливочную помадку. «Ты не разлюбишь меня, если я наберу тридцать фунтов?» — спрашивал Шон, а я со смехом отвечала: «А с чего ты взял, что я тебя люблю?»

Конечно, я его любила. Но проявлять любовь мне всегда было проще, чем высказывать. Само слово «любовь» напоминало мне миндаль в сахаре: маленькое, милое, сладкое до невозможности. В его присутствии я начинала сиять, я ощущала себя Солнцем в созвездии его объятий. Но когда я пыталась высказать свои чувства, они словно ссыхались, становились похожи на бабочку, пришпиленную к застекленному планшету, или видеосъемку полета кометы. Каждую ночь, обнимая, он щекотал мне ухо фразой «Я люблю тебя», и кто-то как будто прокалывал хрупкий мыльный пузырь. Он ждал. И хотя я понимала, что он не хочет на меня давить, мое молчание его разочаровывало.

Однажды, выйдя с работы и не успев еще даже отряхнуть руки от муки (я торопилась за Амелией в школу), я обнаружила под «дворником» на лобовом стекле каталожную карточку с надписью «Я люблю тебя».

Карточку я положила в «бардачок» и тем же вечером подбросила Шону в почтовый ящик свежеиспеченные трюфели.

На следующий день после работы на лобовом стекле меня ожидал уже лист бумаги восемь с половиной на одиннадцать дюймов. Всё с теми же словами.

Я позвонила Шону и сказала:

— Победа за мной.

— Думаю, победит дружба, — ответил он.

Я испекла лавандовую панна котта и оставила ее на счете от «Мастеркард».

Он сравнял счет плакатной панелью. Послание можно было прочесть еще из окна ресторана, что мигом превратило меня в мишень для насмешек со стороны метрдотеля и шеф-повара.

— Да что с тобой? — удивлялась Пайпер. — Просто скажи ему о своих чувствах, и дело с концом.

Но Пайпер не понимала, и я не могла ей объяснить. Когда ты проявляешь свои чувства к человеку, они кажутся искренними и свежими. А когда говоришь, за словами может стоять одна лишь привычка или ожидание взаимности. Этими тремя словами пользуются все подряд. Обыкновенные слоги не могли вместить всего того, что я чувствовала по отношению к Шону, Я хотела, чтобы он испытал то же, что испытывала я рядом с ним, — это изумительное сочетание спокойствия, развратности и чуда. Хотела, чтобы он знал: всего лишь раз попробовав его, я безнадежно пристрастилась. Поэтому я предпочла испечь тирамису и оставить его под бандеролью от «Амазона» и листовкой каких-то наемных маляров.

На этот раз Шон позвонил мне.

— Между прочим, лазить в чужой почтовый ящик — это уголовно наказуемое дело, — сказал он.

— Тогда арестуй меня, — предложила я.

В тот день я вышла из ресторана в сопровождении всех своих сослуживцев, которые следили за нашим романом, как за спортивным матчем. Нашим глазам предстала машина, целиком обернутая в пергамент. Буквы, каждая размером с меня, складывались в слова «Я на диете».

Разумеется, я напекла ему булочек с маком, но на следующий день, когда я принесла уже имбирное печенье, булочки лежали нетронутые. Еще через день я не смогла даже впихнуть клубничную ватрушку в переполненный ящик. Пришлось занести ее домой. Шон открыл мне в растянутой белой майке. Из-за затылка, пронизывая его золотые волосы, бил яркий свет.

— Почему ты не ешь мое угощение? — спросила я.

Он с ленцой мне усмехнулся.

— А почему ты мне не отвечаешь?

— А ты разве не видишь?

— Не вижу что?

— Что я люблю тебя.

Он отворил разделявшую нас сетку, стиснул меня в объятиях и страстно поцеловал в губы.

— Наконец-то! — засмеялся он. — Я уже чертовски оголодал.

В то утро мы не стали печь вафли. Вместо этого мы наготовили коричного хлеба, овсяного печенья и ванильных брауни. Я разрешила тебе лизнуть и ложку, и кулинарную лопатку, и миску для теста. Часов в одиннадцать в кухню прибежала свежая после душа Амелия.

— Армия какой страны придет к нам на обед? — воскликнула она, но тут же схватила кукурузный кекс, надломила его и вдохнула теплый пар. — А можно вам помочь?

Мы сделали малиновый пирог и сливовые тарталетки, яблочные тортики, крученое печенье и миндальные бисквиты. Мы куховарили до тех пор, пока в кладовке не осталось припасов, пока я не забыла то, что ты сказала мне у пруда, пока не закончился сахар, пока мы все не перестали замечать отсутствие отца, пока не наелись досыта.