Впрочем, что с него взять. Знаете, за что он сел в первый раз, еще по малолетке? Украл поросенка на ферме. Дали ему год колонии. Ему посулили тут завод – что он с ним будет делать, он в жизни ларьком то не рулил! Наверное, жене отдаст. Сестре супруги губернатора.

Придурок.

Но кажется… я понял, разговор был записан сразу после моего визита к нему. Он, похоже, застремался и решил соскочить. Да только кто же ему даст теперь – соскочить? Попробует – замочат. Может, Дато уже решил его кончить.

– Хорошо – сказал я – будем считать, что с меня услуга.

– Это еще не все.

…

– Есть запись разговора вашей жены

???

– Вашей бывшей жены.

– С Анисимом!? – моему удивлению не было предела

– Нет. Кое с кем другим.

Далекое прошлое. 1996 год. Белогорск, Россия

Девяносто шестой год – это первый год того, что бы я назвал «высокими девяностыми». Первый год новой нормальности, первый год, когда все поняли, что всё, что происходит вокруг – это надолго, если не навсегда.

Закончилась ваучерная приватизация – и начались залоговые аукционы – приватизация не для всех. Государство размещало деньги на счетах выбранных банков – и они, банки, без торгов покупали самые лакомые куски промышленности – СИДАНКО, Норникель, еще там… Так появилась семибанкирщина – государство расплатилось с теми, кто деньгами поддержал Ельцина на выборах президента. Сам Ельцин, кстати, после выборов угодил в больницу с сердцем.

Как я к этому относился? Никак, потому что мне не перепало. Но так… если чисто отвлеченно… я считал и продолжаю считать, что тогда это был выбор между плохим и очень плохим в пользу плохого. В России нет государственной собственности – в России была и есть собственность чиновников, с которой они имели, имеют и будут иметь. Каждый имеет на своем месте… врачи… учителя… менты… да все! Это надо быть идиотом, чтобы предположить, что не будет иметь такой человек как директор Норникеля. И единственный способ сделать так, чтобы этого не было – у всего должен быть хозяин и это должен быть не чиновник. Ничего государственного быть не должно, кроме самого необходимого.

Да, где-то устроено все по-другому. Но у нас так, потому что народ такой. Я не знаю как сделать так чтобы не воровали – если над каждым не стоит хозяин с палкой. Если знаете как – поделитесь. Отблагодарю.

Девяносто шестой – это время, когда все как то привыкли, вжились. Мы проносились по улицам на Мерсах и Гранд Чероки, направляясь на свои коттеджи, в то время как простой народ втискивался на остановке в скотовозку чтобы ехать на свои шесть соток – без них было не выжить. Вроде как наладились схемы – где бартером, где зачетом, но расшили неплатежи, и что могло заработать – то и заработало. Неподкрышных уже не осталось, и теперь начался передел уже поделенного – с кровью, понятное дело. У кого появились деньги – те стали ездить за границу не только чтобы машину пригнать. Но и просто отдохнуть – хотя тех кто себе это мог позволить, на область было человек сто, не больше. Пацаны теперь мечтали стать не летчиками, а бандитами, а девочки – либо женами бандитов, либо путанами. Налоги тогда никто не платил – но Москва уже пошла захватывать самые лакомые куски в регионах. Смертность достигла максимума, а рождаемость – минимума. В движении уже не было случайных людей – они либо сели либо погибли. Остались только те, кто понимал, что другого пути для него нет и твердо был намерен двигаться по нему, чего бы это не стоило и что бы не ждало впереди.

Было и хорошее. Например, распад СССР сопровождался межнациональными конфликтами – так вот, к этому времени они все так или иначе утихли. Сложно сказать что-то про них, я там не был, не знаю – я только говорил иногда с пацанами, которые возвращались оттуда с сорванными крышами, с беженцами говорить приходилось. Свое впечатление я сложил, и оно было мрачным. Распад СССР – это была попытка… каким-то прыжком перепрыгнуть в другой мир, который казался лучше, чем тот что есть сейчас. То что есть сейчас – вообще ни во что не ставили. И в какой-то момент – формировалась нация и ставились национальные цели, и это выглядело правильным и честным, намного более правильным и честным, чем надоевшие советские лозунги о братстве народов, в которые давно никто не верил. У меня и сейчас есть друг, с Армении – он рассказал, какие были митинги, в Ереване собирался миллион человек при численности населения республики в три – то есть большая часть взрослого населения республики выходила на площадь. Какой тогда был подъем, как все радовались, что вот оно, только свое, армянское. Как началось в Нагорном Карабахе – пацаны, поступившие в ведущие ВУЗы Москвы, срывались в Ереван, поступали в ополчение, чтобы быть со своим народом, жить с ним одной жизнью, сражаться за свой народ, за свой язык, за свою правду. В девяносто втором все кончилось. Голод, холод, война – не топят, свет по часу в день, хлеба нет. Топили буржуйки, жгли семейные библиотеки – в два года страна провалилась из сверхдержавы в средневековье. Так же, наверное, было и в других местах. Война не закончилась – ни победой, ни поражением, она просто истощилась, иссякла, утонула в море лишений, страданий и зла, в которое превратился бывший Советский союз. Война просто подохла от голода, оставив за собой руины домов, кресты могил, свинцовую усталость и бессильную ненависть. Но по крайней мере – она подохла. В девяносто шестом – война кончилась даже в Чечне.

А мы в тот год вломились в тему, которая дорогого обошлась и нам и всему городу – первая тема, за которую пришлось серьезно лить кровь.

Водка…

Как думаете, какой завод в области был самым рентабельным и самым ценным в те годы?

Правильно – ликеро-водочный. Он единственный не стоял ни дня, потому что – пили, пьют и будут пить. И чем хуже было жить – тем больше пили. Спивались подъездами, деревнями, заводами. Пили с горя и с радости. Пили, пили и пили…

Был кстати еще пивной завод – но он так не котировался, потому, что пиво тогда было не особо популярно. Мало градусов, тогда все оценивали напитки по их крепости. Если тратить деньги