11

Пока они были рассеяны по одиночкам, «секреткам» и карцерам, жизнь казалась невыносимой — томило неведение, отсутствие какой бы то ни было связи с друзьями. Некоторое разнообразие в мрачные тюремные будни вносили довольно частые допросы. А потом и очные ставки, иными словами, свидания с друзьями, пусть краткие, но все же свидания… Правда, подполковник Рыкачев устраивал эти встречи со всеми необходимыми предосторожностями — и все же каждая такая встреча (то с Потаниным, то с Федором Усовым, то с Шайтановым) казалась наградой за их долготерпение. И вовсе неважно, что иногда и двумя словами не сумеешь перемолвиться, главное — увидел и убедился, что держатся друзья достойно, тверды и последовательны в своих показаниях; иной раз одного взгляда, жеста, улыбки достаточно, чтобы понять: все хорошо! Разумеется, насколько возможно это в их положении.

И потому вдвойне горькой и тягостной была встреча со старым другом Николаем Щукиным. Они не виделись несколько лет. И вот встретились в столь непривычной для них обстановке… Щукин сидел у стола, боком к двери, в какой-то согбенной, жалкой позе, худой и бледный, серая щетина покрывала щеки и подбородок; когда Ядринцев вошел, Щукин резко повернулся и посмотрел на него растерянным, полным отчаяния и мольбы взглядом. Что с ним случилось? Щукина было не узнать. Ядринцев сел напротив. Но теперь Щукин не смотрел на него, сидел, опустив голову, уронив руки на колени… Чувствовалось, как он подавлен, взвинчен и напряжен.

— Вы знакомы? — наблюдая за ними, спросил Рыкачев. И Ядринцев почему-то помедлил, точно сомневаясь — знаком ли он в самом деле с этим человеком? Подполковник повторил свой вопрос. Ядринцев ответил утвердительно. И подполковник тотчас задал другой вопрос:

— Как часто вы встречались?

Щукин зябко передернул плечами и быстро, умоляюще посмотрел на Ядринцева, точно говоря: «Посмотри, что они со мной сделали, во что превратили меня всего лишь за несколько дней! Не говори ничего… Нет, скажи, скажи им, что я не виноват, что я душевно болен, устал и хочу одного — чтобы они оставили меня в покое…» — возможно, он и не думал так, но глаза его молили об этом. Вид у него был ужасен. Щукин не просто похудел, постарел (ему еще и тридцати не было), он согнулся и как-то даже уменьшился в росте, сжался, втянув голову в худые, неровные, будто изломанные плечи — и эта неровность, изломанность плеч более всего, как показалось Ядринцеву, выдавала отчаянное его положение… Что с ним произошло?

— Нет, — сказал Ядринцев, глядя на Щукина, — мы давно не встречались.

— Как давно? — спросил Рыкачев.

— Несколько лет.

— Связь поддерживали?

Щукин опять посмотрел умоляюще, и Ядринцев, поколебавшись, ответил:

— Изредка. Письмами.

— Можете вспомнить содержание последнего письма?

— Нет, не помню… — покачал головой Ядринцев и пояснил: — Писал о многом… да и сами письма носили скорее приватный характер. Всякие пустяки.

— Пустяки? — усмехнулся Рыкачев, скулы его покраснели и напряглись. — Ну, я не сказал бы, что письма ваши приватного свойства… Жаль, что вы сами не хотите этого признать.

— Зачем же спрашивать, если вы лучше моего осведомлены о содержании моих писем? — резко сказал Ядринцев, так резко, что Щукин даже вздрогнул, вскинув голову, и еще больше побледнел; потом как-то сник, уставив глаза в пол (то ли уйдя в себя, то ли, наоборот, от себя), и вывести его из этого состояния глубокой прострации, отрешенности, казалось, не было никакой возможности. «Как же так? — с болью и обидой подумал Ядринцев. — Как могло такое случиться? Неужто этот безвольно-растерянный человек, с вялыми руками, опущенными на колени, болезненным страхом в глазах, неужто это и есть тот самый Щукин, который пять лет (всего лишь пять лет) назад, явившись в Томск, такой фурор произвел, такого шуму и грому наделал, заражая энергией и решимостью юных своих друзей, звал к борьбе, пробуждал в них сознание долга перед родиной! Что же с ним сталось?»

Нет, это был не Щукин, а совершенно другой, незнакомый Ядринцеву человек — слабый и неуверенный, душевно надломленный… И подполковник Рыкачев, пользуясь этим, старался выжать из него все, что можно и чего нельзя. Поэтому и допрашивал он Щукина чаще других, и очные ставки устраивал… Жандармский подполковник упорно, со всею изощренностью, на какую был способен, добивался своей цели. Если надо, запугивал, а то вдруг начинал улещивать, не скупясь на посулы, провоцировал, ловил на какой-нибудь мелочи, изобличал и, круто повернув допрос, заставлял больного, измученного Щукина признаваться в том, чего не было. Щукин врал и еще больше запутывался.

— Ну, ну, — подталкивал его Рыкачев, — поясните, а то я вас не понял: не далее, как позавчера, вы утверждали, что воззвание «Патриотам Сибири» принес и передал вам из рук в руки воспитанник Иркутского военного училища Золотин, что произошло это за неделю до пасхи; потом вы говорили, что собственноручно написали воззвание… А сейчас опять вернулись к первой версии. Где же истина? — Этот разговор происходил за несколько минут до очной ставки с Ядринцевым. — Где правда?

Щукин судорожно вздохнул, быстро ответив:

— Поверьте, я ничего не писал. Прежнее свое показание давал я в состоянии крайнего аффекта, бог знает чего наговорил. Никакого воззвания я не писал! Мне его принес накануне пасхи Золотин…

— Вы его читали, воззвание, показывали кому-либо?

— Да… то есть нет. Нет! Никому не показывал.

— Допустим. Но кто же тогда написал? Должны же вы хотя бы предположительно знать. А если знаете и не хотите говорить, то тем только усугубляете и свое, и своих друзей, находящихся под следствием, положение… Для чего?

Щукин зябко повел плечами.

— Ну, Николай Семенович, — как бы подталкивал его Рыкачев, — решайтесь. Это в ваших же интересах. Разве по почерку, по стилю наконец нельзя догадаться, кто мог написать воззвание… Ну? — продолжал он его подталкивать.

Щукин сидел неподвижно, точно окаменев.

— Ну? Николай Семенович…

Щукин опустил голову и тут же поднял, его лихорадило.

— Да, да, — сказал он, — я догадываюсь… Я знаю. Знаю, кто написал.

— Кто же? — Рыкачев, налегая локтями на стол, подался вперед, и на лице его отразилось плохо скрытое нетерпение. — Кто?

— Щапов.

— Щапов?!

— Да, Афанасий Прокофьевич Щапов… бывший профессор Казанского университета.

— Это предположительно или точно? — недоверчиво спросил Рыкачев. За три недели Щукин столько всякого наговорил, что верить ему не было никаких оснований, однако новая версия заинтересовала подполковника и он за нее тотчас ухватился. — Так. Допустим. И вы это можете подтвердить при очной ставке?

— Могу, — поспешно ответил Щукин, думая сейчас только об одном: чтобы поскорее кончились эти бессмысленные, жестокие допросы, от