которых он устал, и силы его были на исходе; ни о чем другом он не мог думать.

— Что ж, будем надеяться, что на сей раз ваши показания правдивы?..

Щукин промолчал, сидел подавленный, отрешенно уставившись в пол… В этой позе и застал его Ядринцев. Смотрел на него, удивленно, жалея. «Да встряхнись же ты, подними голову, скажи что-нибудь такое… Ты же вон как умел говорить!» Щукин молчал. Подполковник зорко следил за Ядринцевым; чутье подсказывало ему, что бывший учитель его сына является одним из главных вдохновителей партии сепаратистов… Если не самый главный! Так думал Рыкачев. Но вот всплыло новое имя — Щапов. Что из себя представляет бывший профессор, какую роль он играл в этой истории? «Черт знает что! — недовольно подумал подполковник. — Только начинаешь утверждаться в одной мысли, выстраиваешь факты в одну последовательную и единую цепочку, как вдруг все кувырком! Щапов, Щапов… Профессоров нам еще не хватало».

— Вам имя Щапова о чем-нибудь говорит?

«Ну вот, — обожгло Ядринцева, — и до Щапова добрались… Каким же образом?» А вслух сказал:

— Имя Щапова известно всей России. Кто ж его не знает?

— И вы, безусловно, знаете, что бывший профессор — автор антиправительственного воззвания?

— Нет, я этого не думаю.

— Почему?

— Потому что быть этого не может!..

— Ну, если вы так убежденно отрицаете, — посмеиваясь, вкрадчиво-мягким голосом продолжал Рыкачев, — стало быть, знаете истинного автора? Либо сами являетесь этим автором? — Помолчал выжидательно и добавил: — А вот Николай Семенович только что, перед вашим приходом, сообщил мне весьма важную новость: воззвание «Патриотам Сибири» сочинил Щапов.

Щукин вздрогнул, поднял голову, лицо его совсем стало серым, левая щека подергивалась. На Ядринцева он не решился взглянуть.

— Это ложь, — сказал Ядринцев. — Этого не может быть.

Рыкачев развел руками, глянул на Щукина:

— Николай Семенович, прошу вас, подтвердите.

Щукин глухо выдавил:

— Щапов.

— Ложь! — повторил Ядринцев. — Николай Семенович, как вы можете… Это же заведомая ложь.

— Нет, нет, нет! — выкрикнул Щукин, голос его срывался. — Я не лгу, не лгу… Я готов хоть где подтвердить свои показания. Готов уличить Щапова… сказать ему в глаза. И я прошу, я требую очной ставки. Требую! Слышите?..

Наконец измученного, возбужденного, потерявшего самообладание Щукина увели. И подполковник с минуту посидел молча, налегая локтями на стол, пристально глядя на Ядринцева.

— Вы не хотите ничего добавить, Николай Михайлович?

— Нет. Впрочем, хочу сделать заявление…

— Ну?

— Щукин болен. Он нуждается в лечении.

— Не беспокойтесь. Разберемся, кто чем болен, и назначим должное лечение. Каждому — свое. Да, да, каждому — свое! Российское общество должно быть здоровым… — с усмешкой поглядывал на Ядринцева подполковник. — Вылечим, Николай Михайлович, будьте уверены. Исцелим. Или сомневаетесь в этом?

— Нет, — сухо сказал Ядринцев, — не сомневаюсь. Российское общество, а паче того, Сибирь действительно нуждаются в оздоровлении… Прошу вас, однако, освободить Щукина от дальнейших допросов. Разве вы не видите, что он болен и не может давать объективных показаний?..

Все было как сон — и встреча с Николаем Щукиным, смотреть на которого без жалости и сострадания невозможно, и разговор с подполковником Рыкачевым, и горькое сожаление о том, что Щапову, как видно, тоже не избежать следствия (ах, Щукин, Щукин, что же ты натворил, друг милый!), и возвращение потом в свою «секретку» по длинному лабиринту узких коридоров, гулко вбиравшему малейшие звуки и как бы возвращавшему их, эти звуки, откуда-то издалека… Чьи-то спины маячили впереди. И сиплый, ядовито-шипящий голос ключника Самойлы был слышен отчетливо:

— Ну, чалдон косорылый, пошевеливайся!

Самойла топает сапожищами, связка ключей тяжело звякает в руке. Время от времени он толкает в спину громадного рыжеволосого мужика, бьет изо всей силы и с наслаждением, ядовито приговаривает:

— На вот, на, чалдон косорылый, штоб наперед знал… Шагай, шагай, не оглядывайся! — Хотя мужик и не думает оглядываться, идет себе, терпеливо снося тычки и удары Самойлы-ключника. Ядринцеву все это кажется тяжким, кошмарным сном. Вот он проснется, откроет глаза — и окажется на широком затомском лугу, а рядом Катя, веселая, в длинном белом платье… Они взнуздают коней, сядут на них и поскачут зеленым лугом вдоль реки. Отчего-то в последнее время ему все чаще снятся затомские луга и табуны коней. Кони, говорят, к болезни. Чушь!.. Он совершенно здоров. И все, что происходит с ним и вокруг него — не сои, а реальность. И то, что Щукин, не выдержав, оговорил Щапова, было реальностью; и Рыкачев со своею иезуитской усмешечкой — тоже реальность; и этот маленький кривоногий ключник Самойла, толкающий в спину широкоплечего мужика, и шедший сбоку конвоир, и этот узкий лабиринт коридоров — все, все реальность!..

Между тем рыжего богатыря поместили в камеру напротив, почти дверь в дверь с ядринцевской «секреткой», и Самойла, толкнув его напоследок в спину, с ненавистью проговорил:

— Посиди-ка, чалдон косорылый, авось образумишься!

И с грохотом защелкнул замок. Ядринцев так и не увидел в лицо своего соседа. Что это за человек, за что посажен? Потом мысли переключаются на другое: вспомнил, Щукина, но не сегодняшнего, старчески-согбенного, растерянного, а прежнего Щукина, энергичного, горячего, уверенного в себе, каким он явился пять лет назад в Томск… Сегодня Ядринцев не узнал своего друга. А может, и потерял навсегда? Ах, Щукин, Щукин, что с тобою сталось!..

Ночью опять снились кони. Большой табун коней мчался через луг прямо на него, грозя смять, растоптать, а Ядринцев не мог с места сдвинуться, ноги будто к земле приросли… И у него одно было желание: проснуться, поскорее проснуться! Странно, во сне он знал, что все это ему снится, но в то же время казалось, что, если он не успеет вовремя проснуться, может случиться страшное, непоправимое — и он делает усилие, чтобы проснуться, избавиться от кошмара, уйти от опасности, которая грозит ему, но сон держит его цепко, не отпускает…

12

В начале августа из Иркутска в Омск, в сопровождении двух жандармов (хватило бы и одного), доставили Афанасия Прокофьевича Щапова. Щапов был спокоен, не выказывал ни малейшей растерянности или усталости, хотя дорога измотала его порядком, ни тем более страданий, которые испытывал он от нестерпимых болей в ноге, держался твердо, с достоинством и даже с некоторым, как показалось подполковнику Рыкачеву, высокомерием. Так и было: презрение к жандармам Щапов сохранил на всю жизнь.

Пелино распорядился приготовить для Щапова комнату здесь же, в доме, где размещалась следственная комиссия, то ли по каким-то личным соображениям не решаясь бывшего профессора заключать в острожный карцер, то ли имея на то указание свыше. Во