было не застонал в отчаянии, до боли стискивая зубы. Еще секунда, и он бы упал, не выдержал, но в это время раздался голос Рыкачева, и Щукин, обливаясь холодным потом, облегченно вздохнул, словно в этом голосе было его спасение:

— Николай Семенович, вы знаете этого человека?

— Да, — быстро ответил Щукин. — Это Щапов. Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич…

Щапов кивнул.

— Прекрасно, — сказал Рыкачев, переводя взгляд с одного на другого. — Прекрасно! Николай Семенович, прошу вас, повторите прежние ваши показания…

— Какие показания? — поднял голову Щукин.

— Назовите автора воззвания.

— Я не знаю, кто автор.

— Как не знаете? — изумленно уставился на него Рыкачев. — Как не знаете? Вы утверждали, что воззвание написал…

— Нет. Не-ет! — мотая головой, выкрикнул Щукин. — Нет, нет и нет… это неправда. Неправда!.. Я вам неправду сказал, — твердил он, точно в бреду. — Это неправда. И я отказываюсь… слышите, отказываюсь от прежних своих показаний… Это неправда! — Он вдруг шагнул вперед и опустился перед Щаповым на колени. — Простите меня, Афанасий Прокофьевич, простите, если можете… Это неправда, господин подполковник, — повернув голову, посмотрел на Рыкачева, — неправда, что Щапов автор прокламации. Простите, Афанасий Прокофьевич, простите меня за все… За все простите!

Щапов хмурится, отводит глаза — невыносимо видеть человека в столь жалком, унизительном состоянии, и тихо говорит:

— Встаньте. Зачем вы так? Встаньте, прошу вас. Эдак, друг мой, на коленях-то, далеко не уйдете… Встаньте.

Щукин медленно, тяжело поднимается. Его больше ни о чем не спрашивают, уводят. И далее, кажется, не о чем говорить. Однако Рыкачев, как истинный игрок, решает, что время приспело ударить козырями — и тем же быстрым, заученным движением выхватывает из папки еще одну бумагу, которую он приберег для решающего «хода». И он делает этот ход, протягивая бумагу Щапову.

— А это? Прошу вас, ознакомьтесь… Это письмо Потанина к Щукину, — поясняет и осведомляется попутно. — Надеюсь, с Потаниным вы знакомы?

— Нет, лично не знаком.

— Допустим. Обратите внимание на стихи, приведенные в письме…

Щапов бегло просматривает их и говорит:

— Это мои стихи.

— Ваши? Странно. А Потанин утверждает, что стихи ему принадлежат. Как это понять?

— Нет, нет, стихи мои, — повторяет Щапов. — Только вот в конце и здесь, в третьей строфе, чуть-чуть подправлено. Все остальное — мною написано.

— Вами написано… Прекрасно! А вы не находите, господин Щапов, что содержание, смысл ваших стихов полностью отражены в этой прокламации?

— Возможно. Что касается моих стихов, они известны Третьему отделению и, несомненно, имеются там в архиве. Думаю, это легко проверить. Если угодно, господа…

И этот ход «козырем» оказался неудачным. Так глупо подполковник Рыкачев еще не проигрывал. Если бы не этот полусумасшедший Щукин… Разве можно полагаться на его показания?

Потом приводят Потанина. Этого фанатика сбить и вовсе нелегко. Подполковник показывает ему письмо со стихами, спрашивает:

— Ваше?

— Да, письмо мое.

— А стихи?

— Стихи не мои. Но я их переделал в некоторых местах… за что приношу извинение автору.

— А для чего вы их переделали, с какой целью?

— Господин подполковник, — смотрит на него Потанин, затем переводит взгляд на Пелино, сидящего за столом, и уже к нему обращается: — Господин председатель, прошу выслушать: прежде всего — текст воззвания написан мной. Прошу это заявление считать окончательным и внести в протокол. И еще: вы обвиняете нас в сепаратизме, а мы считаем свою деятельность — патриотизмом. Это разные понятия.

— Потому вы и находитесь здесь, что понятия у нас с вами разные, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс. — И с каких пор зародился у вас этот… патриотизм?

— Давно. — Потанин помолчал. — Еще в бытность мою воспитанником Омского кадетского корпуса, когда я видел неравенство казачьих детей с выходцами из дворян, имевших всяческие привилегии…

— Тогда и возникла у вас идея об отделении Сибири?

— Нет, много позже. И не об отделении — о самостоятельности Сибири, о равных ее правах с метрополией… Что же в этом предосудительного? И с каких это пор патриотизм стал преследоваться законом? И если это так… — глаза его построжели, лицо сделалось угрюмо-решительным. — Если это так, господа, и наша деятельность квалифицируется как «сепаратизм», прошу всю ответственность за распространение идей возложить на меня. Ибо все исходило от меня, по моей инициативе и делалось мною сознательно. Никто другой в этом, как я, не повинен. Вот все, что я хотел вам заявить.

Больше он ничего не сказал. Допрос был прерван. Щапова и Потанина увели. И то ли умышленно, то ли по недосмотру конвоиров оставили на какое-то время вдвоем. Много лет спустя Потанин, вспоминая об этом случае, писал:

«Почему-то меня не отвезли тотчас в острог, а вместе с Щаповым провели в соседнюю комнату, которая была отдана в распоряжение Щапову. Тут стояла кровать. Он сел на нее, а я на стул возле».

Так, сидя друг против друга, они с минуту помолчали.

— Ну, вот… — сказал наконец Щапов, грустно улыбаясь. — Вот где нам довелось познакомиться. Здравствуйте! — протянул жестковатую большую ладонь, и Потанин пожал ее крепко.

— Здравствуйте, Афанасий Прокофьевич. Рад встрече с вами. А то, что встретились здесь… Что делать, коли все дороги сибирские приводят в острог. Такое время… Нас тут собралось много, старых друзей: Ядринцев, Щукин, Шашков…

— И Шашков тоже здесь?

— А где же ему еще быть! — усмехнулся Потанин. — Меня больше бы удивило, если бы его здесь не было сегодня…

— Да, да, — покивал Щапов, соглашаясь, — это верно. Как он, Серафим Серафимыч? Давно я его не видел. С тех пор, как он уехал в Красноярск…

— Шашков молодец, — сказал Потанин, — держится твердо. Афанасий Прокофьевич, как вы-то себя чувствуете?

Вид у Щапова был усталый, болезненный, хотя он и не выдавал этого ничем на допросе. А тут сидел, ссутулившись, опустив меж колен руки.

— Ничего, — ответил он и повторил, словно боясь, что ему не поверят. — Ничего. Правда, пришлось вот ходулю завести… Но это временно. Нога немного подвела, разболелась. Одно время я и вовсе перестал ее чувствовать, будто чужой стала… А так ничего. Работаю. Ольга Ивановна во всем помогает, — добавил с мягкой улыбкой. — Верный друг мой, опора. Знаете, если бы не она, не жена моя Ольга Ивановна, никакие бы костыли не поставили меня на ноги… Ну, да стоит ли об этом говорить! Григорий Николаевич, вы мне скажите: как ваши дела, чем все может кончиться?

— Разве вы не знаете, Афанасий Прокофьевич, чем подобные дела кончаются в России?

— Знаю, — печально подтвердил Щапов. — Но сколько же это положение будет оставаться неизменным? — Глаза его гневно сузились. — Неужто правительство наше и по сей день видит в Сибири лишь данницу свою