забывая примеры Кошелева и Мещерского[288]. Но, к несчастию, успех одобряет мою лень. Вы знаете, как я мало трудился над годом своим[289], и он, кажется, сам собою достиг благополучного окончания. Кому слава? Не знаю. Но об этом и не беспокоюсь.

Последних номеров «Телеграфа» я почти не читал, т. е. почти, оттого что прочел статью кн<язя> Вяземского[290] о замечаниях Давыдова на 3 статьи в «Зап<исках> Напол<еона>». Статья любопытная не столько по мыслям Вяз<емского> об этой книжке, как по выпискам из Давыдова. Вот воин-поэт, какое сильное чувство любви к отечеству! И как видно, что это чувство в нем не предрассудок! Прочтите самую книжку, и вы будете в восхищении. — Еще из «Телеграфа» знаю я статью Одоевского, я читал ее у него в рукописи. Каково отделал он Дмитриева?[291] Эти критики не нам чета. Рубят хладнокровно и рады срубить голову у своей жертвы; а мы довольны и тем, что скажем, что наш противник всегда был без головы; и то бранят кн<язь> Черкасский[292].

Я не забыл своего обещания, и сегодня пошлю статью свою против Мерзлякова[293] к вам в дом, чтоб она к вам была переслана. Вы едва ли ее прочтете, так намарано; но что делать, переписывать некогда. Она в нынешнем номере должна быть напечатана. Другая же еще не спела[294]. Я хочу ее послать Бестужеву[295], он у меня ее просил; так дайте ей еще вылежаться. Теперь тешу себя надеждою скоро ехать в деревню, и там, что выльется из души, то будет ваше.

Виноват перед вами. Вы у меня требуете вашего Шеллинга[296], а я, вопреки вашему приказанию, еще удержал его. Жду вашего разрешения на этот счет; если он вам нужен, то я немедленно вам его пришлю по почте, если нет, то оставьте его, пожалуйста, у меня до отъезда моего в деревню. Он мне нужен, а его теперь нельзя найти. Головой ручаюсь вам за его сохранение.

Мещерский уже две недели уехал провожать тело бабки своей в Костромскую губернию и еще не возвращался. В следующий раз готовлюсь писать вам много и жду с нетерпением обещанного письма. Мое почтение вашей маменьке[297], Брат[298] от души вам кланяется, а я весь ваш,

Веневитинов

14. А. И. КОШЕЛЕВУ[299]

<Середина июля 1825. Москва>

Вы не ждали моей посылки, любезнейший Александр Иванович, но я случаем получил на короткое время 1820 год журнала Окена («Isis»[300]) и не могу не поделиться с вами этим сокровищем. Сколько статей, которые бы мы прочли с вами с необыкновенным удовольствием. Всего вам сообщить невозможно; но зная, что вы прилежно, с жаром, занимаетесь математикой, я заключил, что вам приятно будет видеть мнения двух славных математиков-идеалистов о сей науке. Для сего и перевел я ученый спор между Вагнером и Блише[301]. Вагнер, кажется, так пристрастился к математике, что он в ней видит зерна всех наук и из нее выводит их развитие.

Мысль может быть слишком страстная, но в науке всякая страсть позволительна и даже назидательна; ибо усилия ума не могут быть бесполезными; я осмелился прибавить свое замечание к статье Вагнера[302] и прошу вас сделать то же. — Так как статья его довольно велика, и что не все равно относится до математики, то я решился довольствоваться одною выпискою. Поспешность оставила без сомнения в сей выписке следы свои; но я ручаюсь, что она передаст вам в верном виде мысли автора. Выписку из Блише пришлю к вам по следующей почте, между тем вы будете иметь время написать собственные свои замечания; жаль, что у меня нет начала спора[303]. — Впрочем, Вагнер и здесь объясняет предмет спора, и этого довольно.

Теперь обратимся к нашему спору[304], и он имеет для нас (по крайней мере для меня) свою приятность. Я прочел письмо ваше с большим удовольствием и вижу, что древо истинного познания пустило в рассудке вашем глубокие корни — это не мешает, что я еще хочу поспорить; я не выдаю слов своих за истину, но только за искреннее выражение своего убеждения, и рад принимать истину из уст другого. Ваша диалектика очень верна, все ваши доказательства выливаются из одного начала; но мне кажется, что вы потеряли из виду основной закон всякой философии, главную мысль, на которой она должна зиждиться. Если цель всякого познания, цель философии есть гармония между миром и человеком (между идеальным и реальным), то эта же самая гармония должна быть началом всего. Всякая наука, чтоб быть истинною наукою, должна возвратиться к своему началу; другой цели нет.

Вы соглашаетесь, что должно воспоследовать примирение идеального мира с реальным, но не забывайте, что на этой степени (хотя это — точка — идеал) не будет уже науки, а будет одно — всеведение. Теперь я заключу, что эта степень — цель философии, была необходимо ее началом. (Трудно будет в письме распространиться об этом, однако ж я постараюсь когда-нибудь развить вам все свои понятия об этом положении первого человечества[305]). Книга «Бытия» в ясной аллегории дает вам понятие о первом состоянии человечества, или даже о состоянии первобытного человека[306]. И подлинно: представьте себе, что в таком человеке все чувства были мысли; что он все чувствовал, следственно, что он все знал. Не страшитесь сей мысли; она с первого взгляда может показаться романтизмом[307]; но Это оттого, что я дурно объясняюсь; эта мысль одна может ясно доказать, что человек носит в душе своей весь видимый мир, что субъект совершенно в объекте, что все законы явлений, случаев и пр. заключаются в высокой мысли о законе. Если вы с этим согласитесь, то вы мне допустите, что тогда родилась философия, когда человек раззнакомился с природою[308] — так и представляю я себе разные эпохи человечества. Не жду, чтобы вы согласились на эту мысль по одному письму сему, и знаю, что оно не может ее доказать; пишите ваши возражения; но обратите ваше внимание на книгу «Бытия». Посмотрите, как бог беседует с человеком с глазу на глаз, приводит ему всех животных, и он их всех окинул одним взглядом, всем дал имена[309]. Заметьте, что первобытный человек ничему не удивляется в раю, он как будто все постиг. Это предание древнейшего историка (которое,