Боре захотелось взвыть, броситься к двери, колотиться в нее и орать, как он ненавидит их всех, как он их всех ненавидит. Или просто реветь обезумевшим зверем. Ах, если бы был тайный ход, только не тайная дверь, а тайное окно, чтобы вырваться в него от себя, от громадной, непереносимой глыбы ужаса и накатывающейся как каменный шар вины. Или если бы и вправду можно было выбить дверь, выйти и убить всех, кто как-то причастен к этому делу, кто что-то знает. Он сам, его «я», его ощущение себя, сжалось до размеров насекомого, он как таракан носился по пустой комнате, а сверху медленно, но неотвратимо опускался потолок, и стены сдвигались, оставляя ему все меньше и меньше пространства, заставляя его задыхаться. На самом деле, больше всего в этот момент Боря ненавидел не людей за дверью, а самого себя. И внутренние тиски собственного ничтожества и никчемности все крепче сдавливали Борю.

* * *

Через неделю состоялся суд. Борю приговорили к двадцати двум годам лишения свободы в исправительной колонии общего режима. Он видел в зале испуганные лица знакомых, видел, как рыдала его мать, как неуклюже утешал её отец, сам серый от переживаний, и это зрелище только усилило Борины муки.

Ради чего он причинил им боль, ради чего принес столько вреда окружающим? Может быть, правы ФСБшники и все что он делал, не имело никакого смысла, не принесло никаких результатов? Может, это все было иллюзией, возникшей в результате его неверной оценки действительности? Ему казалось, он обладает какими-то способностями, у него было ощущение собственного могущества, и эти ложные ощущения искажали его видение мира, к тому же заражали безумием других людей. Ведь везде, где его способности были подвергнуты тщательной проверке, осмотрены под микроскопом, они не обнаружили себя – магический щит оказался фикцией, Борино чувство контроля над ситуацией – бредом, его техники самоконтроля – нерабочими. Что, если он самый обычный человек, возомнивший себе бог весть что, и вот, наконец, поставленный жизнью на место? Чего теперь стоят все эти книги, которые он прочитал, все эксперименты, которые поставил?

…Всю Партию магов ужаснуло решение суда. Двадцать два года! Молодым людям, из которых Партия в большинстве своем состояла, это казалось целой жизнью, – кое-кто из них еще столько и не прожил. Первоначальная растерянность быстро сменилась гневом и жаждой отмщения – да будет проклято это государство, эти законники, эти исполнители, эти судьи, эти следователи! И они тут же занесли их в черные списки и с ещё большим рвением и остервенением взялись за свои колдовские штучки. Боря верно оценил положение дел в Партии – она осталась жизнеспособной без его участия.

А сам Боря, раздираемый и отяжелённый своими вопросами, сомнениями и угрызениями, словно погружался на дно ада, того самого, о котором он читал в своих старых книгах. В полном, тотальном одиночестве, и чем глубже – тем темнее становилось вокруг, и тем сильнее было давление.

Кем он станет через двадцать два года, каким он выйдет на свободу? Я не знаю. Но мы с Соней регулярно писали и пишем ему письма, и, хотя в ответ на первое письмо нам пришла просьба больше не переводить бумагу, не тратить свое время зря, и вообще отныне не принимать на веру ничего из того, что он, Боря, говорил прежде, мы не унимались. И через какое-то время нам стали приходить ответы. Сначала очень короткие и куцые, потом длиннее, более развернутые и уже не такие удручающе мрачные.

…Что до Андрея, то его арестовали почти через год. ФСБшники действовали очень осторожно. Сначала у Фонда защиты кабарги появился новый друг. Потом он незаметно стал их сотрудником. Силки были расставлены, теперь оставалось только выжидать, пока Андрей всплывет в Москве или каким-то образом выйдет на связь с товарищами.

ФСБшники не торопились. Они терпеливо ждали и, конечно же, дождались. Но уже после того как Андрей, а вместе с ним еще двадцать человек были осуждены и доставлены в места отбытия наказаний, в Санкт-Петербурге произошел еще один теракт, «совершенный неизвестной группой лиц и унесший жизни трех крупных государственных чиновников».

…Когда я был подростком, я любил слушать уличных музыкантов. То есть не уличных, а подуличных, переходных и подземных. Почему-то они всегда вызывали у меня жалость и симпатию, чего не скажешь о других категориях нищих. Особенно мне нравилась скрипачка, которая играла в переходе на Площади революции. Я не знаю, была ли это одна единственная скрипачка, играющая из вечера в вечер, или целая артель музыкантш в юбках, несущая посменную вахту, но каждый раз, когда поздно вечером я оказывался на Площади революции, я слышал скрипку. Скрипку внутри трубы перехода.

В этой «трубе» такая особенная подземная акустика, что приглушенные, туманные звуки начинаешь слышать задолго до того, как видишь их источник и даже задолго до того, как понимаешь, что в переходе кто-то играет. Кажется, что они включаются прямо внутри тебя, что они доносятся откуда-то из глубин твоей памяти, как предчувствие какой-то необыкновенной, забытой истории, которая решила вдруг вспомниться. И вот она бросила тебе нить – этот слабый, мелодраматичный звук, и ты должен тянуть за неё, осторожно притягивать островок памяти, как опытный рыбак не спеша сматывает удочку, когда на крючок попалась крупная рыба… А иногда мне казалось, что этот звук просочился из какого-то другого, прекрасного мира, и, если следовать за ним по пятам, можно найти прореху, и шагнуть в неё раньше, чем починяющие портные успеют поставить заплатку. И я шел, и мир вокруг меня становился объёмным, особенным, осознанным. И, наконец, я натыкался на скрипку, смычок и их хозяйку. И странным образом это не отменяло моих ощущений, не приносило разочарования. Просто теперь звуки удалялись и затихали, как зашевелившееся воспоминание, так и не пойманное на крючок, опускается обратно в глубины памяти, как растворяется призрачный, волшебный мир, на мгновение просочившийся в наш.

Но однажды, когда я шел по переходу на Площади революции, вместо чарующей скрипки я услышал какие-то плоские и навязчивые звуки. Их происхождение было ясно сразу – кто-то играл в переходе. И когда я подошел ближе, я увидел заросшего, бородатого мужика с полуэлектрической скрипкой подключенной к дешевым колонкам и усилителю. Он наигрывал какую-то пошленькую мелодию, и она дребезжала из колонок как вечернее звяканье кастрюль на советской коммунальной кухне. И в этот момент я понял, что мир изменился и, увы, к худшему. Что он изменился, похоже, безвозвратно, и что мне остается только смириться, и пройти мимо, презрительно глядя на музыканта и стараясь не слушать и не слышать этот суррогат, который он предлагал вместо музыки. И я не захотел смиряться. Я просто перестал ходить через этот переход. Я решил, что не пройду по акустической трубе Площади революции до того момента, пока мне не удастся повернуть мир к лучшему…