Дальше рассказывается, что Дьявол подкупил некоего иконописца, дабы тот изобразил его под красочным слоем рисуемой им иконы Богородицы. Икона была выставлена в Варварских вратах Китай-города, “и от тоя новописанныя иконы Богородицы быша чюдеса и знамения и исцеления… обаче по действу сатанину Божиим попущением оная чюдная от иконы содевахуся”. Слава об иконе распространилась по всей России.

Избитый народом и приведенный на суд, юродивый заявил, что “чудеса диявольскимъ навождениемъ содевахуся вернымъ на прельщение”. Изображение Сатаны обнаружили, после чего художник был казнен, а Василий отпущен. Но “ученика своего отосла от себе за оное его непослушание”59.

В этом рассказе парадоксальность доведена до высочайшего накала, пожалуй, неизвестного византийской агиографии60: читателю вместе с несчастным диаконом предложено выбирать между двумя самыми святыми вещами – иконой и юродивым. Причем никаких способов удостовериться в присутствии дьявольских козней не дано: сам Бог по неизвестной причине решил усложнить задачу выбора и попустил коварной иконе творить чудеса. Но ведь и в святости юродивого рациональными способами убедиться невозможно. Бесовская икона есть как бы сам “похаб”, вывернутный наизнанку. Перед нами – притча о сути юродства и православного мировосприятия вообще: мир не просто не таков, каким кажется, – его истинная природа диаметрально противоположна видимости61.

Скорее всего, дошедший до нас текст жития – еще не самый экстравагантный: сохранились сведения о другом варианте, уничтоженном властями, ибо, согласно деликатной формулировке церковного исследователя, “в нем изобличались непорядки и злоупотребления в современном духовенстве”62.

VI

Все остальные юродские жития XVII века не столь экзотичны, а кроме того, их герой погружен не в сказочный, а в весьма узнаваемый контекст бытовой повседневности. Почти все “похабы” оказываются крестьянами, пришедшими в соседний город и живущими там жизнью нищих попрошаек. Таково житие Прокопия Вятского. Первоначальный набросок этого жизнеописания был создан, видимо, вскоре после смерти юродивого (1628), но окончательный вид оно обрело лишь во 2-й половине 1670-х годов63. Агиограф многое заимствует в предшествующей агиографии, и особенно из жития Прокопия Устюжского: по его словам, святой жил, “подражая древних блаженных мужей Андрея глаголю Цареградского, и Прокопия Оустюжскаго и Василия Московскаго чюдотворцев… житию”64. Поскольку вряд ли крестьянский мальчик Прокопий Плушков из захолустной деревни Корякинской мог читать вышеперечисленные тексты, речь должна, конечно, идти о начитанности самого автора. С другой стороны, пассажи, списанные с литературных образцов, соседствуют в житии с приметами подлинной жизни: на его страницах мелькают десятки имен реально существовавших вятских обывателей, названия церквей, городских улиц и кварталов, упоминания об имевших место событиях региональной истории65. В этом контексте жизнь и “чудеса” городского сумасшедшего выглядят в каком-то смысле еще более потрясающими.

В одном случае святой убивает младенца, с тем чтобы позднее его оживить (см. ниже, с. 308–309). Другой эпизод жития по-своему тоже любопытен: подобно всякому юродивому, Прокопий имел своего конфидента, священника Иоанна, с которым единственным он разговаривал “яко и протчии человеци, а не яко юрод”; это хорошо нам известное агиографическое клише. Специфики добавляет то обстоятельство, что в данном случае поп Вознесенской церкви Иван Калашников – реальное историческое лицо. А как следует в этом контексте воспринимать то, что произошло между ними?

Поп Иоанн, по всей видимости, принял на себя роль конфидента при юродивом сознательно, начитавшись житий и упустив, что он имеет дело не с литературным персонажем. С художественной же точки зрения, агрессия против священника (чем бы ни объяснял ее сам агиограф) есть знаковое поведение: бунт против церкви, да и против самого института “конфидентства”.

Далеко не все жития “похабов” одинаково агрессивны. Выше уже говорилось о богатстве юродских традиций в Сольвычегодске. Последнему в длинном ряду тамошних “похабов” повезло больше, чем его предшественникам: это Иоанн Самсонович, умерший в 1669 году, – повесть о нем переписал в 1789-м сольвычегодский мещанин Алексей Соскин для составлявшейся им летописи родного города. Поскольку безымянный агиограф несомненно был очевидцем67–71 жизни Иоанна, его текст донес до нас кое-какие неклишированные детали. На примере этого жизнеописания хорошо видно, как агиографический дискурс пытается, но не всегда может “переварить” реальные особенности анормального поведения72.