В житии рассказано также несколько историй о прозорливости Иоанна и о сбывшихся предсказаниях, данных им разным людям74. Например, в 1656 году он предсказал городской пожар. Далекий отклик находит в житии и тема независимости юродивого от властей предержащих: Иоанн Самсонович отказывается брать деньги у воеводы Богдана Бешенцова. Подобные эпизоды составляют традиционную часть всякого агиографического текста, и потому голос автора звучит здесь уверенно, но его интонация меняется, когда он берется за те поступки своего героя, которые, запомнившись всем, в то же время не поддаются никакой благочестивой интерпретации. Тут в авторской интонации начинают слышаться нотки неуверенности. Он и хочет “подтянуть” Иоанна Самсоновича к Андрею Царьградскому, но и сам понимает, что последний не перекусывал зубами ни монет, ни крестов. Впрочем, в Сольвычегодске царила в это время такая атмосфера “ожидания юродства”, что не поддаться ей было невозможно ни публике, ни иереям – те уже при жизни Иоанна собирали будущие реликвии и поселили его при Введенском монастыре. “Спрашивал его архимандрит, где его погрести тело. Он же моля глагола, чтоб погребли вкупе со юродивыми… И погребе честные его мощи в той же обители пресвятой Владычицы нашей Богородицы… во храме Вознесения от церковной стены с протчими преждепочившими блаженными Михаилом, Фомою, Иродионом месяца генваря [1669 г. – С. И.] в 29 день в пяток”75. Вышеупомянутым юродивым (см. выше, с. 243) повезло меньше, чем Иоанну Самсоновичу, однако о том факте, что их почитание продолжалось и во времена Алексея Соскина, в конце XVIII века, свидетельствует он сам: “Слух народный есть: и доныне о вышеописанных блаженных, что они действительно были… И из народа некоторые над ними поминовения творят”76.

В житии Андрея Тотемского (1639–1673)77 очевиден контраст между общей частью и описанием конкретных историй: в первой ничто не выходит за рамки агиографических стереотипов: святой “буйство восприят, хождаше в зимнее время не обувен… егда же христолюбцы потребная от пищи приношаху, блаженный же от них мало нечто прима и раздая убогим тайно, да не познана будет ни кем милостыня его”78; можно было бы даже усомниться в том, что Андрей существовал в реальности, – но всякие сомнения развеиваются при обращении к прижизненным чудесам святого: в одном из них “сретоша его Сибирския страны варварского народа люди и видеша блаженного необувена в снегу… и познаша его человека быти Божия. Приступивши к нему, старейшина их именем Ажбакей… моляше… о здравии и даяше ему злато”; юродивый убежал, но варвар потер глаза снегом, на котором тот стоял, – и выздоровел79. Кроме того, Андрей, пожалуй, единственный юродивый, который не желает сносить издевательств мальчишек: “сквернословия не моги претерпети, погна их”. Но что же во всем этом юродского? Ничего – только модный “бренд”80.

VII

Помимо чисто “юродских” житий, в XVII веке и “обычные” святые подчас приобретают некоторые черты юродивых, поскольку агиографы думали уже не о чистоте жанра, а о занимательности, не о литургическом бытовании, а об интересах индивидуального читателя. Таковы жития Ферапонта Монзенского (он отказывается называть жителям Костромы свое имя, разговаривает загадками) и Трифона Вятского (“Блаженнаго бяше образ странен и ризы ношаше худы и многошвенны, точию плоти прикровение, нравом же бяше прост и кроток… всегда же сетуя хождаше и плакася часто”, за что подвергается насмешкам жителей пермского города Орла)81.

Юродская тема проникает и в околожитийную литературу. Такова, например, повесть Никодима Типикариса о злоключениях некого инока, которому помогает избавиться от порочной жизни архистратиг Михаил; по его приказу “внезапу обтресе ту близ блаженный Тимофей стоя иже Христа ради уродствуя жывый на Кулишках в Москве. К нему же глагола архистратиг Божий: “Рабе Христов Тимофей, иди с ним на Соловки”82. Любопытно отметить, что тем персонажем, который нематериально предводит душу грешника по святым местам, в первоначальной редакции повести выступает не юродивый Тимофей, а “некто зовомый Елисей, иже есть в… Москве странствуя Христа ради ходил”83. Видимо, редакторы вставляли имена, актуальные в каждый данный момент для московского читателя повести.

Еще более важна для нас “Повесть о явлении иконы Богородицы на Синичьи горе”. Она была создана еще в XVI веке, однако нас интересует пространная редакция, относящаяся к XVII столетию. Главный герой истории – крестьянский мальчик Тимофей, “мнози глаголаху его урода суща и несмыслена нарицаху”84. Автор никак не высказывает своего отношения к этому мнению. В повести рассказывается о том, как в 1563 году Тимофею было видение иконы Богородицы, отчего он впал в необычное состояние, а после второго явления ему иконы начал проповедовать.

Впрочем, благодаря свершившимся чудесам люди поверили в истинность слов Тимофея и воздвигли на месте явления иконы часовню.

В поведении Тимофея автор не подчеркивает никаких специально юродских черт, мало того, святой ни разу и не назван впрямую юродивым, а поведение Тимофея уподобляет его скорее пророкам – но тем не менее под пером автора словно сами собой возникают образы “саллосов”. Дальше этот мотив усиливается: