– Нашел, – кивнул он, не меняя тона. – Но у меня есть еще один брат, так вот он (дословно) оказался с нею успешней.

– Черт возьми! Надеюсь, у вас только два брата?

Он широко улыбнулся.

– Теперь один. Старший умер, я живу с его бывшей женой.

– Это какая-то библейская история! Вторую вы в случае чего тоже хотите забрать себе?

– Не знаю, право, – развел он руками. – Это вряд ли произойдет. И потом, она католичка. Ваш кофе, сэр.

Я сел в тень, за чистый и пустой стол, а он остался за конторкой у лампы. В лице его была задумчивость. Он покивал мне.

– Женщинам нужно детей, – изрек он затем. – Это то, что я в конце концов понял. Первая была бесплодна. Но теперь у них обеих есть дети. У второй их целых три. А потому я или мой брат – это, в конце концов, мало важно. Мы должны себе подыскать иной предмет для забот.

– Это строгая философия, Люк, – сказал я, пригубляя кофе. По своему обыкновению, он сварил очень крепкий. Но почему-то сегодня я не боялся бессонницы, тем паче что за стеклянной дверью поднялась пурга. Не знаю уж, можно ли это считать национальной чертой, но в снегопад я всегда сплю лучше.

– Мы должны быть строги к себе, – ответил меж тем он. – В нас слишком много того, что требует контроля.

– Вы говорите о мужчинах?

– Вообще о людях. Вы знаете, ваш соплеменник (compatriot) писал, что это долг пред Всевышним. Иначе бы все было можно.

– Вы тоже так считаете?

– Трудно сказать. Но меня пугает слово всё.

Он тоже пригубил кофе.

– Вот что, Люк, дружище, давайте-ка начистоту, – сказал я. – Каждому из нас отпущено столько-то лет. Столько-то женщин. Столько-то книг. Изменить это мы не в силах. Так чего ради стесняться?

– А чего ради стесняетесь вы? – откликнулся он.

– По привычке. Но вот Моэм – вы его знаете? – писал, что был в детстве застенчив, а потом понял, что это совсем ни к чему. Мы же создали Бога хуже, чем Он – нас. Это никакое не богословие, но со мной тут вряд ли кто-нибудь будет спорить. Может быть, нужно раскрыть себе глаза? И развязать руки? Что, если это и есть настоящий благочестивый шаг?

– А вы попробуйте, – сказал Люк. Он даже как-то одушевился. – В самом деле, это можно представить. И вовсе не нужно нарушать закон – вам ведь не этого хочется. И совсем другое дело – махнуть рукой на условности, гулять там, где нравится, заговаривать с первой встречной, получится – хорошо, нет – тоже, может быть, хорошо, ночевать на дворе, смотреть на звезды… Ну и дождаться, конечно, когда все надоест, раскаяться и вновь взять себя в руки. Это называется – отпуск (vacations). Иногда его, точно, не хватает…

Он снова широко улыбнулся.

– Я люблю вас, Люк, – сказал я, вставая. – Вы совершенно правы. Как это я не догадался сам? Видите ли: я еду в отпуск. Я очень давно не ездил в отпуск – с самого детства – и теперь струхнул. Гадкая штука – страх. Вы поддержали меня.

– Всегда рад, – кивнул он. – Может быть, по такому случаю вы хотите чего-нибудь покрепче? Нет? Тогда желаю хорошо отдохнуть. Удачи.

– Удачи.

Я вышел за дверь. Сугроб, как некий мавзолей, уже был изваян пургой – как раз у порога, и я набрал в туфли снега. Городок выглядел веселым и живым, хотя на деле он спал. Но всюду светились витрины, даже праздничная иллюминация («Happy Christmas – Happy Hanukah» поочередно) была лишь слегка пригашена вдоль улиц. Снег валил мелкой крупой, как всегда здесь, затягивая коркой асфальт и крыши автомобилей. Было довольно холодно. Все же я шел, распахнув плащ и вовсе не торопясь, до самого дома. Я даже задержался у еврейской лавки религиозных принадлежностей, давно запертой, но, как и все, хорошо освещенной. Изящная миниатюрная мезуза за сумасшедшую цену привлекла мой взгляд. Я подумал, что, будь я еврей, тут я бы не поскупился. И – как знать? Прошлое имеет власть над прошлым. Может быть, в мою спальню перестали бы шастать мертвые ведьмы. Потом я решил все же купить ее и подарить Люку – на ту же Хануку. Ему-то она вполне сгодится, при его пейсах и ветхозаветной семье. Я даже толкнул запертую дверь и лишь тогда вспомнил, что уже поздно. Я ощутил досаду на миг. Впрочем, уже четвертое поколение русских не может привыкнуть к вечерней спячке вольно-поселенческих мест. Я пошел дальше. Гибридный куст у моего дома был тоже весь в снегу. Снежный мавзолей намело и к моему порогу. Я разрушил его, махнув пару раз ногой, и взошел к себе. Была полночь. Рождество уже настало. Я быстро разделся и лег. Я не ошибся: в эту ночь я уснул тотчас. И спал, сколько помню, крепко, без снов.

For you shall bend and tell me that you love me

And I shall sleep in peace until you come to me.

Оставим это без перевода. К тому же я никогда не знал, чьи это стихи.

XXXIX

Дымчатые стекла аэровокзала «Дельта» превратили день в сумерки, и мне показалось, что я опоздаю на самолет. Чепуха, никуда я не мог опоздать. У меня хватило бы времени зайти в кафетерий и съесть хот-дог; или выбрать книжку на время полета в обшитой дорогим деревом книжной лавке; или не торопясь покурить. Я мог бы также занять место в одном из «телекресел» и, развернув к себе маленький неуклюжий ящик с экраном, сунуть ему в щель полтинник, дабы целых двадцать минут наслаждаться местными новостями и юмористическими программами, от которых тошнит даже вечером возле камина. Сроду не видел, чтобы кто-нибудь использовал телекресла; тем не менее они есть в любом солидном аэропорту – словно нарочно для того, чтобы вызывать священный трепет у русских туристов, привыкших к своим тусклым «Изумрудам» с шваброй на выключателе, висящим под потолком душного зала ожиданий, в котором к тому же никогда нет мест… Впрочем, конечно, там все теперь не так. Мне говорили, что Борисполь похож на крошечный JFK. Странно, я вряд ли это увижу – как и ночные клубы Киева (говорят, их несметное множество, в мои времена их не было совсем), как и Крещатик в огнях американской рекламы, как и супермаркеты в бывших гастрономах, в том числе на Подоле, недалеко от входа в фуникулер. Но мир, в котором ты гость, легко обходится без тебя, это старая истина. Недаром ее уж двести лет пишут на камнях могил. Тем лучше. Ностальгия – мне непонятное