Первым делом Ратушняк отобрал у капитана препарат, который сам же и вручил ему сутками ранее, благо капитан просто протаскал лекарство с собой. Начмед дважды пересчитал капсулы в пузырьке, убедился, что ни одной капитан не употребил, и выдохнул с облегчением. Больше к этой теме начмед не возвращался. На всякий случай он не стал вносить тогда тот странный разговор и жалобы капитана в журнал наблюдений. И ведь как в воду глядел! Мало ли какое будет после полета разбирательство, подумал он тогда. Одно дело, если с катушек слетел матрос или сержант (такие случаи на флоте действительно были нередки), и совсем другое, если с ума на ровном месте сходит целый капитан первого ранга.

В целом Кольский не доставлял медикам проблем. Врачей больше беспокоило то, что его аппетит с каждым днем становился все хуже, но и эту проблему можно было решить парентеральными вливаниями нужных препаратов. В крайнем случае Ратушняк планировал поместить Кольского в гибернатор и продержать его там до окончания миссии.

Лишь единожды апатия капитана сменилась возбуждением и гиперактивностью. В своем журнале Ратушняк так и записал: «…проявлял недвусмысленные знаки внимания к Варваре Сергеевне Касаткиной, предлагал совокупиться, склонял к сожительству. Не получив желаемого, попытался завладеть женщиной силой». Странным было даже не само происшествие (психи довольно часто поворачиваются на какой-либо половой пластинке), интересным было то, что другие женщины такой реакции у капитана не вызывали. Та же штатный психолог Майер, женщина во всех смыслах видная (и не только по мнению Ратушняка), Кольского никак не заинтересовала. А вот появление научного руководителя Касаткиной вызвало у капитана приступ. Девушка не раз приходила в медицинский отсек, чтобы навестить капитана и обсудить с ним какие-то важные вопросы, но начмед к капитану никого не пускал, справедливо опасаясь ухудшения его психического здоровья. Однако после того как Кольский впал в ступор и практически перестал есть, Ратушняк позволил Варваре Касаткиной зайти к нему в палату — ему было интересно, как отреагирует капитан на появление в его окружении нового лица. Кольский же отреагировал так отреагировал! Касаткина выбежала из его палаты ошеломленная и до крайности возмущенная таким поведением капитана. Сыграть такое никому было не под силу, реакция девушки была искренней, и у Ратушняка отпала очередная немыслимая гипотеза. Он-то сперва подумал, что между капитаном и научным руководителем полета и впрямь что-то было. Оказалось, нет. Касаткина знать не знала о «чувствах» капитана и была полна решимости доложить о случившемся на Землю по дальней связи (наверняка папочке жаловаться собиралась). Майор Ратушняк убедил девушку в том, что такие радикальные меры ни к чему хорошему не приведут.

— Вы же видите, Варвара, — успокаивал он Касаткину, — капитан явно не в себе.

— Да, но почему он это свое «не в себе» нацелил на меня?

— Если честно, я хотел задать вам тот же вопрос, — щеки девушки вспыхнули гневным багрянцем. Она не была дурой и сразу поняла, на что намекает начмед. Предвидя надвигающуюся бурю эмоций, майор Ратушняк поспешил сдать назад:

— Варвара, сейчас я вижу, что проблема не в вас, а именно в капитане. Что-то в голове Бориса Владимировича надломилось. Мы постараемся выяснить, что именно, а вас я попрошу больше сюда не приходить. Ради вашего блага и блага капитана.

— Но у меня работа…

— Все рабочие вопросы отныне вы будете решать со старшим помощником Сорокиным.

— Но он же… — девушка вдруг осеклась. Она хотела сказать, что капитан второго ранга Сорокин — идиот, что вместо серого вещества у него в голове лишь устав (да, ее отец, адмирал Касаткин, многое поведал дочери о членах экипажа), но вовремя осеклась. На самом деле работать с таким недалеким офицером будет даже проще, нежели с капитаном, решила Варвара. Теперь она будет сама общаться с «шаром», а при Кольском была бы лишь переводчиком. Вот уж поистине говорят: что ни делается, то к лучшему.

— Что? — прищурился Ратушняк, поймав собеседницу на недосказанности.

— Ничего, — уверенно бросила Касаткина и ушла к себе, не испытав ни капли стыда за свои мысли о капитане и его первом помощнике.

* * *

Прошло восемь суток. И за это время на «Прорыве» ровным счетом ничего не происходило. Крейсер продолжал замедлять ход, влекомый загадочным гравитационным полем — силой, которую нельзя было ни измерить, ни отключить. На девятые сутки торможения скорость «Прорыва» позволила провести запланированный ранее эксперимент с истребителем. Эксперимент завершился неудачей, собственно, как и предрекал командир БЧ-5 Павленко. Оказалось, что в зоне действия гравитационного поля никакой объект активно маневрировать не может. Как ни пытались пилоты, управлявшие истребителем удаленно, удрать от пресловутого воздействия гравитации, как бы ни жгли они топливо, все их маневры свелись к полету вокруг самого «Прорыва». Максимальная дистанция, на которую пилотам удалось отлететь от крейсера, составила смешные полторы тысячи метров. При этом на самом большом удалении истребителям приходилось тратить вдвое больше топлива, а скорость полета падала практически до нуля. Это означало одно — покинуть крейсер не удастся даже на спасательных капсулах. Добраться до источника гравитационного воздействия на шаттлах или истребителях тоже не выйдет. Расчеты показывали, что «Прорыв» ляжет в дрейф за два километра до расчетной точки прибытия. Эту же точку офицеры МЗК справедливо считали источником этого странного гравитационного воздействия.

Как ни крути, а ситуация складывалась скверная. Прорыв еще не долетел до цели, но уже успел оказаться в плену неведомо кого. Настроение офицерского состава ухудшалось с каждым днем. Положение усугублялось и еще одним обстоятельством: как ни пытались высшие офицеры МЗК скрыть от остального экипажа реальное положение вещей, младший офицерский состав, мичманы, старшины и матросы — все до одного знали, что «Прорыв» попал в западню.

— А что вы хотели, господа? — высказался как-то на мостике все тот же Павленко. — Сарафанное радио никто не отменял. Один сказал другому, тот «по секрету» проболтался третьему, и так по цепочке вплоть до самых низших чинов.

Ввиду этого на корабле сильно просела дисциплина. Нет, грубых нарушений не было — так, по мелочи. То опоздание на вахту, то сон в неположенное время, то банальная халатность. Несколько раз затевались драки на пустом месте, правда, подобные нарушения дисциплины сиюминутно пресекались. Причем пресекались довольно жестко, а гауптвахты пополнялись регулярно.

— Не могу понять, — жаловался командир БЧ-1 Верещагин связисту Володину, — такое впечатление, что личный состав МЗК уже сдался.

— А чему ты удивляешься? — не понял Володин друга. — Они ведь не идиоты и понимают, что мы в западне. Ты же это понимаешь?

Верещагин не был согласен с такой трактовкой. Он покачал головой.

— Я не считаю наше положение безнадежным, Женя. Мы русские офицеры, продолжатели славных флотских традиций России! Не зря мы