у классика: если я немножко и покуражился над вами, могу утешить — среди всякого вранья я нечаянно проговорился, два-три слова, но в них промелькнул краешек истины. Да вы, по счастью, не обратили внимания. К слову, Анна, вы помните, какой дворянин, вот совсем как вы, лечился несколько лет в Швейцарии? У него был еще каллиграфический почерк, похожий на ваш, Лиза. Не помните? М-молодежь… Сайонара![55]

Он встал и сделал шаг к двери.

— Стойте, — сказал Андрей. В его голове происходило какое-то круговое движение, будто там поселилась воронка из сна, те два старика, державшие друг дружку за бороды. — Вы… Вы сказали… Вы же демиург? Да?

— Я-то? Я демагог, — сказал Билибин, остановившись. — Писатель, то есть. Забыл, простите… Скрезол!

И он положил на парту визитную карточку:

Билибин В. О.

Думспиросперолог

PPS

— Что такое «пэ-пэ-эс»? — спросил Петя.

— Постпостскриптум, — отозвался Билибин. — Или праджняпарамита сутра. It depends[56].

— А Вэ О?

— Виктор Олегович, — сказал Билибин.

Дернулось пламя. Тени заплясали на стенах кабинета, а когда порядок вещей восстановился, дверь за таинственным незнакомцем закрылась.

— Сверхчеловеки, — вздохнула Аня. — Сила Дэ и сила Тэ. День и Тень. Хрень. Точно хрень.

Андрей поднял глаза на портреты на стене. Что-то было не так. Но что? Кажется, эти двое раньше висели наоборот: Толстой слева, Достоевский справа. Сила Дэ и сила Тэ…

Додумать мысль он не успел: дверь издала утробный звук и осыпалась, будто была сделана из песка. Свеча погасла. Что-то наступало из темноты. Или кто-то?

Глава 24

Эпилог

Дмитрий Быков[57]

— Eh bien, mes princes, — так начал заседание своего литературного кружка Алексей Львович Соболев, для учащихся просто Львович, прихлопнув сверху толстую папку с коллективным романом десятиклассников. — У меня есть для вас три известия: прекрасное, изумительное и восхитительное. С которого начинать?

— С восхитительного! — крикнула Анечка Шергина, в чьем прелестном личике опытность боролась с невинностью и, пожалуй, уже побеждала.

— Восхитительное, mes amis, заключается в том, что ваш роман прочитали, — сказал Соболев с тем сдержанно ехидным выражением, с каким обычно хвалил; он умел сделать так, чтобы его похвала всегда воспринималась как снисходительная или как бы о чем-то умалчивающая.

— И сказали, что он не окончен, — предсказуемо вставил Лубоцкий.

— Отчего же, он вполне окончен и даже, пожалуй, растянут. — Соболев выдержал паузу. — Ваша книга понравилась и одобрена к изданию.

Класс, почти в полном составе посещавший литературный кружок, заорал, запрыгал и тут же дисциплинированно расселся по местам. Десятиклассники отлично умели дозировать всё: экзальтацию, непосредственность и даже бунт, если бы он понадобился.

— Впрочем, — продолжал Соболев, — как раз с этим я вас не поздравляю, ибо в романе вашем есть все необходимое с точки зрения издательской конъюнктуры, а это не самый большой комплимент. В нем наличествуют и оккультные тайны Третьего рейха, равно как и Кремля, и путешествия в подсознание, и роковые олигархи, выражающие тайную волю мировой закулисы, и даже строго нормированный социальный протест, без которого сейчас немыслима никакая коммерция. Это такая пряность, добавлять которую на всякий случай непременно следует — просто чтобы лет через пять, а то и раньше говорить, будто вы и тогда уже все понимали.

— Но понимали же, — обиженно прогудел Безносов.

— Разумеется. Вы вообще очень старались, эта старательность вам скорее в минус, чем в плюс, но издатели оценили. Ясно, что сегодня ничего нового не выдумаешь, и потому вы воспользовались матрицей «Войны и мира», романа настолько же популярного, насколько и позабытого; вы щегольнули по крайней мере тем, что помните Баздеева. Это, впрочем, предсказуемо: если в классе есть Безносов, естественно, что мысль его обратится к Безухову. Из всех нынешних примочек вы обошлись только без вампиров, но это был бы полный уже треш. В вашей книге есть все приметы современного романа, успешного ровно настолько, чтобы его прочитали и на другой день забыли; обратите внимание, что у вас ни на секунду не возникают представители так называемого народа, они же посланцы грубой реальности.

— То есть как! — возмутился Лубоцкий. — А свадьба? А народный фотограф?

— В них не больше народности, чем в фильме «Кубанские казаки», — отмахнулся Соболев. — Или «Брат-2», если вам это ближе. Лубок, дорогой Лубоцкий, — хорошая вещь, но называть его высоким искусством наивно. Впрочем, вас извиняет то, что в реальности этот самый народ тоже безмолвствует, и о чем он там думает — мы понятия не имеем. Даже временно просыпаясь, как в Хабаровске, он неспособен артикулировать свои требования и отделывается невнятными, бессмысленными кричалками. Выходить на улицу и кормить голубей ему нравится, а сказать нечего. Да и о чем говорить, если жизнь его состоит из бессмысленной работы на дядю, смотрения телевизора и таких вот свадеб с идиотским советским обрядом похищения невесты, которая давно переехала с женихом на съемную квартиру?

Шергина хихикнула.

— Так что поздравляю, в вашем романе все как у людей, и именно поэтому в сентябре вы будете всей командой вычитывать гранки, производить косметические сокращения и подписывать коллективный договор, а после публикации — аккурат к книжной ярмарке «Нон-фикшн» — получите на рыло по тридцать тысяч рублей, что с точки зрения ваших бюджетов смешно, но, согласитесь, престижно.

Дружное и столь же предсказуемое «вау!» было ему ответом.

— Нельзя ли теперь превосходное известие? — подала голос Лиза.

— Превосходное, mes amis, — отозвался Соболев, — состоит в том, что ваше сочинение не достигло своей главной цели, и наша школа, где мы собрались сегодня в последний раз, ровно первого сентября будет закрыта навеки, а после трехнедельной подготовки торжественно демонтирована по лучшим современным технологиям…

Он переждал вопль гнева и разочарования.

— После чего на месте Калачёвки, как и предполагалось, будет выстроен элитный квартал «ХХII век» — прошу любить и жаловать.

— Что же здесь превосходного? — заорал Абрикосов.

— Очень многое, если вдуматься. Напоминаю стартовую диспозицию нашего проекта: вашим заданием на июнь было сочинение такого романа, который способен будет остановить строительство. Тогда Лубоцкий, как самый деловой, задал мне острый вопрос: известны ли случаи, когда литература влияла на жизнь? Я тогда легкомысленно ответил: сколько угодно, вся русская революция в некотором смысле произошла из-за Льва Толстого, а последующий террор — из-за Достоевского, внушившего молодежи, что пока она кого-нибудь не убьет, так и останется тварью дрожащей. И тогда Лиза высказала светлую мысль: а давайте посмотрим, чему мы научились! Ведь если литература не воздействует на читателя и он остается все такой же конформной тварью, какой был, — к чертям такую литературу, правильно?

— Правильно! — крикнула Лиза.