Гарольд попал в A. Сарина пуля вошла в кору. Передавая пистолет Исааку, она сказала, что больше никогда к нему не притронется, и легла навзничь в траву, положив руки на живот и глядя в небо. Исаак прострелил середку N и явно сконфузился. Он отдал оружие Олив, и Тереза заметила, как на мгновение их пальцы переплелись.

Олив встала на точку, вскинула пистолет, прищурилась и нажала на спусковой крючок. Отдача от выстрела вызвала у нее сдавленный стон в груди.

– Лив! – вскрикнул отец.

– Я в порядке.

– Ты почти попала в яблочко.

Она с удивлением уставилась на набитый мешок.

– Правда?

Тереза посчитала нормальным, что у Олив верный глаз и твердая рука.

– А ну, еще разок, – предложил Гарольд.

– Да нет. Это была случайность.

Сара перевела взгляд на простреленный мешок.

– Лив, да у тебя скрытый талант. Надо тебя послать на соревнования.

Тереза поспешила забрать у Олив пистолет, а Исаак подошел проверить, правильно ли его перезаряжают. Она остановила брата – дескать, без тебя разберусь.

– Купил на ее деньги, да? – спросила она шепотом.

– И еще куплю. Это советский Т33. – В его голосе звучало восхищение.

– Это для них?

– Он может им пригодиться.

– В каком случае? Ты пытаешься их защитить или подставить под удар?

– На мишень смотри, Тере. И говори тише.

Тереза спрашивала себя, откуда Исаак берет деньги на советское оружие, и сама же гнала от себя подобные вопросы. Она расставила ноги и сконцентрировалась на поднятом пистолете, страхуя кисть свободной рукой. Тело вытянулось в струнку, каждый мускул напрягся, а скулы стали каменными, как у сатира в фонтане. Она сделала глубокий вдох и нажала на спуск, подумав при этом: «Не ты один стреляешь по кроликам». Раздался выстрел, и пуля угодила точнехонько в узел, удерживавший мешок на ветке. Исаак разочарованно вскрикнул. Мешок грохнулся в траву, земля разлетелась во все стороны. Конец игры.

* * *

Позже в тот же день Гарольд сказал, что собирается в Малагу. Заглянуть в винный погребок, восполнить запасы шерри. Сара объявила, что едет с ним.

– Зайду к фармацевту, – сказала она. – Потом в Калле Лариос выпью кофе и поброжу по берегу моря.

Тереза видела, что Гарольд несколько напрягся, но потом сказал:

– Что ж, хорошая идея. Пусть легкие подышат морским воздухом. А вы, Исаак, к нам не присоединитесь? Вы, как человек местный, поможете нам с выбором шерри. – Но если раньше Исаак, ездивший на велосипеде, мечтал прокатиться в таком крутом автомобиле, как сказала бы Тереза, то сейчас он вежливо отклонил приглашение. – Конечно, – согласился Гарольд. – Вас ждет работа.

Стоя на крыльце, Олив и Исаак помахали отъезжающим.

– Мы можем прямо сейчас сделать фотографию для Пегги Гуггенхайм, – сказала Олив, когда машина скрылась из виду. – Камера у папы в кабинете. – Исаак молчал, уставившись на гуляющие створки ворот и дорогу, ведущую в деревню. – В чем дело? – спросила она.

– Я оказался в дураках.

– Неправда.

– Я-то думал, что за твоей уверенностью и за твоим счастьем стоит любовь ко мне.

– Так и есть.

– Мне так не кажется. Я думаю, это было в тебе всегда и ждало своего часа. Я подвернулся в нужный момент, и ты меня использовала в качестве своего холста.

– Я люблю тебя, Иса. – Ее слова прозвучали вхолостую.

– Ты не меня любишь. Ты любишь стены в доме Гуггенхайм. Чем все это закончится, Олив? А ведь должно закончиться.

Она положила руку ему на плечо, но он ее сбросил.

– Я тебя разозлила. Но я правда люблю тебя…

– Ты сказала: «Последняя картина». И тут же последовала еще одна. Зеленая физиономия. Еще, еще, еще.

– Прости. Ну прости. Эта будет точно последняя. Я тебе обещаю. Всей своей жизнью клянусь.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

– Вы с моей сестрой планировали это с самого начала?

– Ну что ты!

– Ее эта ситуация очень устраивает. И ведет она себя как ты. Всё у вас по плану.

– Исаак, никакого плана не существовало. Просто так случилось.

– Тереза умеет цепляться за жизнь. Она поставила на мольберт твою картину, но это еще не значит, что она всегда будет тебя ставить на первое место.

– Что ты имеешь в виду?

Он рассмеялся, это был горький смех.

– Я знаменит в Париже, городе, который я никогда не видел. Я рисую автопортрет, об этом даже не подозревая. Ты меня украла, Олив. Делаясь все заметнее, я превращаюсь в невидимку… – Он осекся, у него перехватило горло, выглядел он растерянным. – И после всего этого ты ждешь, что я поверю в твою любовь?

– Я ничего не жду, Исаак. Мне горько, что ты испытываешь такие чувства. Я правда люблю тебя, но не ждала, что ты меня полюбишь. Меня занесло, я знаю, но я… мы прославились. Подумать только, это так легко…

– Не легко, Олив. Совсем не легко. Я не могу… я не пойду дальше. Если ты пошлешь этой Гуггенхайм еще одну картину, я тебе ничего не гарантирую.

– Что это значит? Исаак, ты меня пугаешь.

– Новая картина… ты должна ее уничтожить.

Она пришла в ужас.

– Я не могу.

– Почему?

– Потому что это моя лучшая работа. Потому что ее ждут в Париже.

– Тогда я пас.

– Исаак. Пожалуйста…

– Ты мне уже один раз пообещала. И действовала за моей спиной.

– А ты уже месяц ко мне не прикасаешься. Ты заставляешь меня платить эту цену за то, что впервые в жизни я делаю что-то особенное?

– А какую цену ты заставляешь меня платить? Ни один мужчина не станет терпеть женщину, которая от него столько требует. Ему нужна та, кто его понимает, кто его поддерживает…

– Кто выдвигает его на первое место?

– Мое отсутствие – это то, на что ты с радостью пошла, лишь бы Гуггенхайм продолжала петь тебе осанны.

– Неправда. Я по тебе скучаю.

– Ты не по мне скучаешь, Олив. Ты скучаешь по возможности послать очередную картину.

– Я действительно по тебе скучаю. Ну, поднимись на чердак и посмотри, – взмолилась она. – А потом скажешь, изменилось ли твое мнение.

Картина была такого же размера, что и «Женщины в пшеничном поле», а казалась больше. Исаак стоял перед ней, ошеломленный ее чувственностью и силой. Она была не закончена, но лев уже смотрел на Руфину – одна голова своя, вторая в руках – как завороженный. Зловещее, революционное творение, от которого дух захватывало.