– Какие серьезные темные глаза. И такой бдительный взгляд поверх курносого носика. – Она тронула кистью загрунтованную филенку. – Ваши лица, твое и Исаака, врезались в мою память, как гравюра на дереве.

По мере того как Олив уходила от реальной обстановки к собственному видению, она делалась все отрешеннее. И, хотя Терезе путь туда был закрыт, она ощущала себя источником вдохновения. Она с готовностью погрузилась в эту призрачную роль, позволявшую ей исчезнуть и стать той, кого увидит художница. Впервые она чувствовала себя такой невидимой и при этом абсолютно зримой.

XVI

Гарольд объявился в первую неделю июня, прилетев в Малагу.

– Где он? – был его первый вопрос, после того как он припарковал свой «паккард». – Где мой вундеркинд?

Женщины стояли на крыльце, заслоняясь руками от солнца. От Гарольда веяло беззаботностью. Он от нее, подумала Тереза, присматриваясь к приближающейся фигуре. Он выглядел удовлетворенным и откормленным, а вот его улыбка была несколько натянутой. Он напоминал человека, который решил оставить порок и вернуться в лоно добродетели. Наверно, купил ей билет до Парижа. Незнакомка с робким немецким акцентом, успевшая немного подзабыться, тут же воскресла в памяти Терезы: ¿Harold, bist du es?

Тереза поглядела на Сару, которая казалась сосредоточенной на себе, словно экономила энергию и собирала силы. «Она в курсе?» — подумала Тереза. И сама себе ответила: «Да».

– Привет, дорогой, – сказала мужу Сара. – Может, ты забыл, но Исаак здесь не живет.

Гарольд, шагнув вперед, запечатлел поцелуи на щеках супруги.

– Он для тебя уже Исаак? – И, повернувшись к дочери: – Хорошо выглядишь, Ливви. Я бы даже сказал, бесподобно.

Олив улыбнулась:

– Спасибо, папочка. Ты тоже.

Тереза опустила глаза в надежде, что Гарольд не прочитает ее мысли.

– Buenos días, Тереза, – сказал он. Она подняла глаза – у хозяина после путешествия появилась однодневная щетина. А еще на нее повеяло дорожным запахом и, показалось, чужими духами.

– Buenos días, seсor.

– Не захватите мой чемодан?

Она спустилась по ступенькам, ощущая свою погруженность в жизнь Шлоссов с такой головокружительной силой, что у нее перехватило дыхание.

Вечером Тереза поджидала брата перед их коттеджем. Тени становились все длиннее, а звуковая стена от пенья цикад все выше. Около семи часов он появился у подножия холма, поразив ее своим усталым видом. Брат приближался к ней, словно придавленный невидимым грузом.

– Он вернулся, – сказала она вместо приветствия.

Исаак бросил в траву рюкзак, в котором что-то лязгнуло.

– Что это? – спросила она.

– Увидишь. – Он осел на землю и вытянулся на спине, сцепив руки на затылке.

– Должна тебе кое-что сообщить, – начала она, раздосадованная его уклончивостью. – Олив тебе не сказала… она отправила в Париж еще одну картину. Не сердись. Она тоже ушла. Я хотела, чтобы ты об этом узнал от меня, а не от Гарольда. – Исаак кивнул, не меняя позы, и, похлопав по карману пиджака, достал мятую пачку сигарет. – Иса, ты не сердишься?

– Нет.

– Я ждала другой реакции.

– Ты хотела, чтобы я рассердился? Какой в этом смысл? Дело сделано, и я ничуть не удивлен.

– Появятся дополнительные деньги на общее дело.

– Ну-ну.

– Иса. Я знаю, что происходит.

Он бросил на нее резкий взгляд.

– Ты о чем?

– Я знаю, чем вы с ней занимаетесь. Я не о живописи. Она тебя любит.

Он закурил со вздохом облегчения.

– Ты про Олив.

– Ты ее любишь?

Исаак сел и затянулся, опершись на колени и глядя вдаль на сьерру. Уже стемнело, и из поросли в низине повылезали летучие мыши. Нагретая за день земля еще отдавала тепло.

– Они уедут, – сказал он. – Долго они здесь не продержатся. Их место в городе. В светском салоне.

– Сары – да. Может, Гарольда. Но не Олив.

– Она сделала из тебя романтика.

– Наоборот. Просто я научилась ее понимать. Она тебя не оставит. Куда бы ты ни отправился, она последует за тобой.

– С чего ты взяла?

– Она утверждает, что без тебя не может рисовать.

Он рассмеялся.

– В каком-то смысле да. Но даже если она меня любит, это никак не красит нынешнюю ситуацию.

– Я не считаю, что она в тебе нуждается.

– Этим, Тереза, ты меня не удивила.

По словам Гарольда, Исаак Роблес произвел в Париже фурор. На небесном своде галереи Шлосса он засиял Полярной звездой. На следующий день Гарольд, вытянув ноги и попивая «фино», без обиняков рассказывал им в гостиной, что благодаря «Женщинам в пшеничном поле», «Саду» и «Зеленому автопортрету» у него и деловых партнеров наступил ренессанс.

– От Дюшама пошел слух, что Пегги собирается покупать произведения искусства. Я всех опередил. Она ждет не дождется твоей парной картины, продолжения «Женщин в пшеничном поле». Она бы хотела увидеть фотографию незавершенной работы, если это возможно. Это возможно, Исаак?

Олив проглотила изрядную порцию шерри.

– Парной картины? – переспросил Исаак.

– Я забегаю вперед? – предположил Гарольд. – Так и скажи. Мы не будем ей посылать фотографию, если ты против. Поступай как считаешь нужным. У тебя великий дар, Иса. Поверь мне. Так и хочется заглянуть в будущее.

– Оно будет не таким, каким каждый из нас его представляет. Мистер Шлосс, я кое-что принес для вас.

Олив поставила недопитый стакан и привстала со стула, Исаак же полез в рюкзак и достал оттуда пистолет с блестящим стальным дулом. Все хранили молчание, пока он взвешивал его на ладони.

– Настоящий? – спросила Сара.

– Настоящий, сеньора.

– Зачем нам пистолет? – рассмеялся Гарольд. – Ты бы лучше принес мне картину.

Олив с явным облегчением снова присела.

– Вы умеете стрелять, сеньор? – спросил Исаак.

– Умею. Приходилось.

– А женщины?

– Конечно нет, – ответила Сара. – Почему вы спрашиваете? Все так драматично.

Исаак набил землей старый мешок из-под муки и повесил на ветку пробкового дуба в дальнем конце сада. На грубой холстине было написано H A R I N A[62], и они договорились считать подвижным «яблочком» просвет между буквами R и I. Все протопали мимо неработающего фонтана и выстроились в шеренгу в ожидании своей попытки. Атмосфера царила почти карнавальная: бестолково качающийся мешок, вспорхнувшие с дуба птицы в ответ на щелчок взведенного курка.