Терезино предложение удивило Олив.

– А что, хорошая идея, – сказала она. – Мне казалось, ты не желаешь иметь ко всему этому никакого отношения. Или я ошибалась?

В ответ Тереза просто пожала плечами.

– Какая красота! – воскликнула Сара, стоя перед картиной в восточной гостиной. Олив убежала подальше – так краб, подумала Тереза, бежит от большой волны и втягивает голову в панцирь. Ее уверенность в себе куда-то улетучилась, и, сидя в отцовском кресле, она ждала реакции матери. Тереза оценила Сарины красные шерстяные брючки, кроваво оттенявшие бледную кожу. Похоже, она смогла восстановиться.

– Ну, прямо как наш сад, – заметила она. – Но… другой.

– Спасибо, сеньора, – откликнулся Исаак, явно чувствовавший себя не в своей тарелке.

– Правда, хорошо, Лив?

– Да, – согласилась Олив, избегая встречаться взглядом с Исааком.

Сара велела Терезе принести ему чаю и польворонес[60].

– Как хорошо, что у нас есть Тереза, – сказала она. – Без нее была бы такая морока. И я так горжусь вами, мистер Роблес. – Она откинулась на спинку дивана, где сидел и он. В ее голосе звучали теплые, умиротворяющие нотки. – Приятно быть в фаворе?

– В фаворе?

– Всеобщим любимцем. Когда Гарольд это увидит, он сразу закусит удила. – Она махнула рукой в сторону «Сада». – Правда, я так рада, что заказала вам первую картину, хотя переживаю, что пришлось с кем-то делиться. Обидно, что она теперь висит на стене у другой женщины.

– Да, – кивнул он.

– Ну. – Ее вздох потянул на два десятка слов, спрессованных в одно. – Скоро домой вернется муж. – Последнее слово прозвучало так, как будто Исаак понятия не имел, о ком идет речь.

– Приятно будет его увидеть, – отозвался Исаак.

Сара улыбнулась и покинула комнату, оставив у Терезы ощущение, что напряжение дня упало на порядок ватт, пока та поднималась к себе по лестнице. Олив быстренько закрыла дверь.

– Иса, ну что? – развернувшись, спросила она. – Тебе нравится?

Все трое воззрились на картину – волнистое пространство пшеничного поля, насыщенная цветовая палитра, доведенная до сюрреалистического гротеска, белая финка, по которой когда-то разгуливал он один, а ныне приютившая других людей.

– Нравится – не нравится, какая разница?

Олив поежилась.

– Тебе не нравится.

– Я вижу ее достоинства, но это не то, что написал бы я, – пояснил он.

– Ему не нравится, – встряла в их разговор Тереза.

– Все не так однозначно, – огрызнулся брат.

Олив встала перед картиной.

– А по-моему, все просто. Что тебе не нравится?

– О господи! – сорвался он. – Почему она должна мне еще нравиться? Вам мало того, что я притворяюсь, будто она моя?

– Не так громко, – попросила Олив.

– Даже мои инициалы пририсовала.

– Важный штрих.

Он резко встал.

– Видеть ее не могу, – грубо сказал он. – Надеюсь, у твоего отца будет такая же реакция.

– Исаак…

– Хорошего вам дня, сеньориты.

У Олив был такой вид, словно он дал ей пощечину. Когда он вышел, она подбежала к окну и проводила взглядом его фигуру, удаляющуюся под горку в сторону ржавых ворот. Он распахнул их одним толчком, ни разу не обернувшись.

– Не расстраивайтесь. – Тереза сделала шажок ей навстречу. – Не все ли равно, нравится ему или нет?

У Олив вырвался вздох отчаяния.

– Он может ненавидеть то, что я рисую, но я не могу рисовать, если он на меня злится. Просто не могу.

– Но почему? Вы же рисовали и до знакомства с ним.

– Но не так же, не так! – Она показала пальцем на картину и прижалась лбом к облезлой деревянной ставне. – Если она ему не нравится, как мы можем быть уверены, что он ее отправит моему отцу? А это надо сделать быстро, иначе мы упустим благоприятный расклад с этой Гуггенхайм.

– Она будет ждать своего гения сколько надо, я уверена.

Олив наморщила нос.

– Затасканное слово. Я не гений. Просто вкалываю.

– Короче, она подождет. Если не брат, то я отвезу картину в порт.

– Ты?

– Вы можете мне доверять.

Олив по-прежнему стояла, уткнувшись лбом в ставню.

– Ты обманула мое доверие, поставив ту картину на мольберт. Я теперь не знаю, друг ты мне или нет.

Тереза помолчала, уязвленная ее словами. Это могло быть и кокетством, вроде материнского, как бы Олив ни стремилась отличаться от Сары.

– Разве вы еще не поняли? Вы можете мне доверить свою жизнь.

Олив оторвалась от ставни.

– Оставим мою жизнь в покое, Тере. А насчет картины – ты это серьезно? Отвезешь ее в порт?

– Да.

Олив еще раз окинула взглядом ворота, за которыми давно скрылся Исаак.

– У меня никогда не было близкой подруги.

– У меня тоже.

– Ты когда-нибудь любила? Жила с мужчиной?

– Нет.

– Не любила или не жила?

– Не жила с мужчиной.

Олив повернулась к ней.

– Но ты любила?

Тереза почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

– Не думаю. Сама не знаю.

В тот вечер Тереза не вернулась к себе в коттедж. Ей было позволено устроиться на чердаке, в собственном уголке, и навести порядок с кисточками и одежкой – вот оно, головокружительное счастье, последовавшее за перемирием. Олив призналась, что трудится над портретом Исаака. И, видимо, давно, подумала Тереза, с учетом скорости, с какой она обычно работает, и количеством блокнотов с карандашными набросками.

Поглядывая за проступающими на доске чертами лица, Тереза была ошеломлена этим началом. Кожа с прозеленью, саморазрушительный взгляд клаустрофоба. Зато голова, казалось, охвачена пламенем – море из одуванчиков и золотистой желтушки уходило вверх до самого края, а там целая россыпь красных огоньков, как воплощение разлетающихся убийственных мыслей. Безжалостный взгляд художницы, которая сама пребывала словно в трансе. Уж кто-кто, а Тереза понимала, что отношения между ее братом и этой девушкой находятся в опасном дисбалансе, но как-то сомнительно, что Олив отдает себе отчет в существовании всех этих слоев безрассудной страсти и потаенных страхов, продемонстрированных ее собственной рукой.

Далеко за полночь Олив закончила первый набросок портрета Исаака. В три часа утра, обессиленная, рухнула на матрас, уставившись на стропила и осыпающуюся с потолка известку, чьи загнутые края слегка мерцали в пламени свечи на прикроватной тумбочке. Где-то в горах завывал волк.