«Серков не справится. Старуха крепкая».

Старуха – это жена Маркеева. Когда старик ещё мог говорить, он рассказывал о ней Морозову. Шестьдесят лет она держала мужа под каблуком, а последние двадцать – ещё и люто ненавидела, хотя развода не хотела. А теперь она хочет обязательно поговорить с лечащим врачом мужа. Причём желательно, чтобы лечащим врачом оказался как минимум профессор и доктор наук.

«Она уже заехала медсестре сумкой и покрыла дежурного врача трёхэтажным матом. Она уверена, что её мужа тут травили ядами».

Сердце Морозова сжимается. Он прекрасно понимает, что это не более чем совпадение, но подобные совпадения спокойствия не добавляют.

«И о чём же мне с ней разговаривать?»

«О чём спросит, о том и говорите. Если уйдёт довольной, ей-богу, устрою вам ещё две командировки вне плана и очереди. Куда хотите. В Канаду? Во Францию?»

Предложение заманчивое, но цена велика. Что он, убийца мужа, может сказать жене?

«Хорошо, Николай Сергеевич, я пойду. Но если что, моя смерть от рук бабушки – на вашей совести».

Надо продолжать оставаться циником. Иначе не выживешь.

Прямо из кабинета Чашникова он звонит медсестре и просит провести Маркееву в свой кабинет.

«Вы мой спаситель, Алексей Николаевич!» – Чашников доволен.

Морозов минует несколько коридоров и оказывается в кабинете раньше старухи. Медсестра приводит её примерно через минуту.

Старуха выглядит типично – серая вязаная кофта, мышиного цвета юбка, на голове – платок. Лицо – сморщенное яблоко.

Она сразу подходит к столу. Морозов успевает махнуть медсестре.

Старуха опирается о столешницу и, предупреждая реплику Морозова, заговорщицким тоном произносит:

«Моего мужа убили!»

У неё на удивление крепкие белые зубы. Вероятно, вставные.

«Кто убил?..» – Он не знает её имени и отчества.

«Врачи! – говорит она. – Вкололи ему какую-то дрянь, от которой у него сердце лопнуло!»

Дрожь прошибает Алексея Николаевича. Неужели и в самом деле существуют ясновидящие? Кто мог рассказать старухе такое?

«Сядьте, пожалуйста, – говорит он, – и расскажите всё по порядку».

Она садится.

«Он у меня никогда не болел сердцем до того. Что у него рак, так это было понятно, не миновать. Курил много, водку пил. А сердце всегда было здоровое…»

«Если он много курил и пил, так, скорее всего…»

«Нет! – прерывает его старуха. – Не могло! Я его кардиограммы каждую неделю рассматривала!»

Он вспоминает. И в самом деле, все анализы Маркеева копировались по просьбе родственников – такую услугу больница оказывала.

«И ничего там не было. Я-то уж знаю, у меня самой с сердцем нелады. А я, между прочим, сестрой сорок лет отпахала!»

Значит, старуха не так и проста, есть медицинский опыт.

«И не бывает такого, чтобы сегодня всё нормально, а завтра вдруг инфаркт. Не бывает. Всегда видно по кардиограмме, всегда можно заранее понять».

Морозов даже не знает, что ответить. Старуха, как назло, совершенно права.

«Так вот! – говорит она. – Я потребую эксгумации!»

Сакситоксин нельзя обнаружить в теле умершего. Его нельзя найти и через неделю, и даже через две. А примерно через три-четыре недели после смерти его можно обнаружить с помощью ряда химических анализов. Эксгумация может привести к успеху.

К краху.

И Алексей Николаевич это прекрасно знает. Он смотрит старухе в глаза и спрашивает:

«Как, вы сказали, ваше имя-отчество?»

Россия, Москва, лето 2618 года

Понедельник. Анатолий Филиппович Варшавский смотрит на портрет Президента Европы Джейкоба Якобсена. Его раздражает хитрый прищур старика Якобсена, но снять портрет он не имеет права. В принципе, это единственное, на что он не имеет права. Потому что министр дел ближнего космоса – это очень серьёзная должность. В какой-то мере она важнее, чем должность премьер-министра при Якобсене.

Несколько лет назад Варшавский настоял на разделении Министерства планетарного здравоохранения и Министерства здравоохранения ближнего космоса. А затем подмял последнее под себя. Потому что для реализации многих проектов нужны свои собственные министерства, находящиеся вне прямого подчинения Президенту Европы или Америки.

Номинально Якобсен имеет власть и над Россией, но он не вмешивается в её дела. Она остаётся чем-то вроде автономной территории.

Варшавский имеет власть над ближним космосом Европы, России и части Азии. В китайские дела лучше не вмешиваться: у них свои законы и правила. В любом случае это не меньшая власть, чем у Якобсена.

Варшавский вызывает:

– Максим!

Тот появляется через полминуты, как всегда, аккуратный, подтянутый, готовый выполнить любую прихоть хозяина.

– Мне нужна пресс-конференция. Крайний срок – к концу недели.

Максим думает.

– Можем попробовать послезавтра. Журналисты быстро реагируют на любое ваше заявление.

– Хорошо. Хотя лучше даже в четверг.

Последний раз Варшавский встречался с журналистами более года назад. Вопросы были одни и те же: как вы относитесь к негативной реакции общественности на ваши законопроекты, на чём вы собираетесь базироваться, вынося вопросы об опытах на людях и легализации эвтаназии на обсуждение. Были и срывы. Одна журналистка назвала его скотом и сказала, что таких, как он, нужно подвергать эвтаназии в первую очередь. Оказалась ведущей вегетарианского блога-трёхмерки.

– И проконтролируй, чтобы пресса была адекватной. Чтобы не было сумасшедших из псевдорелигиозных источников, веганов и прочих подобных.

– Какова цель конференции, Анатолий Филиппович?

Глаза Варшавского превращаются в две узенькие щёлки.

– Нужно иногда показываться на публике, Максим. Иначе публика будет думать, что ты ушёл в кусты, спрятался от ответственности.

Максим кивает и исчезает.

Он ведёт себя как собака, думает Варшавский. Я много ему плачу, но каких денег стоит преданность? Если я прикажу ему раздеться донага и пройтись в таком виде по министерству, выкрикивая нецензурные лозунги, он пойдёт на это ради меня?

Анатолий Филиппович откидывается на спинку кресла, которая тут же принимает форму его спины.

Звонок Майе.

«Привет, па».

«Как дела?»

«Хорошо. Работа кипит».

«Молодец».

Это был не разговор, нет. Варшавский прокручивает в голове этот диалог каждый раз, когда собирается позвонить дочери. Стандартные фразы, стандартные вопросы и ответы. Ничего нового. Разница поколений, generation gap? Или он просто забыл о том, что такое быть отцом? Забыл, погружаясь в свою безраздельную власть.