А вот сейчас генерал не стал спорить со своим опытным офицером, пусть ставит пушки, где ему лучше, да и с места того, на котором стоял, он съехал, дабы не давать врагу надежду закончить дело, убив его или ранив.

Солдаты принялись за дело, кто ставил рогатки, кто собирал дрова и хворост, связывая это всё в фашины, кто остался в боевом охранении. Сапёры Шуберта стали готовить позиции для больших пушек, а кулеврины, въехав на холм, почти сразу затеяли дуэль с пушкой врага. Началась уже привычная для Волкова пальба.

Над долиной, над лагерем поплыли клубы белого дыма. А он кругом объехал весь лагерь врага, не поленился, аж два раза объехал, осмотрел рвы, выходы, дороги, частокол — он всё хотел видеть сам. И был осмотром доволен. Лагерь оказался не самым крепким. Но нужно было торопиться, всё время торопиться, не давать врагу собраться с силами, бить, пока противник разрознен, не собран, слаб. И Волков уже почти знал, как будет действовать. Пушки и мушкеты, пушки и мушкеты — вот его сила, вот его преимущество. И именно так он и собирался бить неуступчивых горцев.

«В тяжкий день такой-то, года такого-то от рождества Христова вор и разбойник, и смрадный пёс смрадного папы Эшбахт с двадцатью тысячам нечестивого воинства своего пришёл к деревне Рэ. И был он со многими пушками при обильном зелье пушкарском, и при нём были кавалеры во множестве, проклятые все Господом. И увидал там доброго человека и человека богобоязненного генерала Каненбаха с людьми его немногими. И было тех людей пятьсот. И там встал вор и разбойник Эшбахт. А добрый Каненбах со людьми стоял в крепостице, за тыном и за рвом. И, скрежеща зубами, пёс папский Эшбахт пошёл на них со всеми своими нечестивцами. И стал бить из пушек и запалил стены крепостицы и внутрь пошёл.

И стали люди доброго Каненбаха молиться. И Господь даровал им крепость духа, и стали они биться. И бились так, что по локоть были их руки в крови поганой, и попирали они горы трупов, и не было вокруг них места, где б не лежали мёртвые нечестивцы. Но каждый из добрых людей Каненбаха бился с сорока нечестивцами, и не убывало их. Оттого и не могли они всех одолеть. Но и разбойник Эшбахт не мог взять их.

И тогда пёс папский Эшбахт, не взяв их в честном бою, велел бить по ним пушками и другим огневым зельем, избивая их во множестве. И пало знамя их, и сам добрый человек Каненбах пал израненный. Многие люди его пали. И тогда ослабли духом люди его, и стали уходить из крепостицы, идя на юг, но их по выходу встречали проклятые Господом кавалеры и топтали конями их. А иные, что не пошли из крепости, стали оружие своё бросать и просить у пса Эшбахта и его людишек нечестивых милости. И они, и сам Каненбах был нечестивцами полонены. И скорбь была в том над всей землёй Брегген».

Взяли почти пять сотен пленных, большинство пленных были райслауферы из соседней южной земли, но даже их генерал велел не трогать. Тем более не разрешал резать местных. Все они были ему нужны. Особенно офицеры и сам генерал Каненбах. Он был тяжко ранен в левую руку либо картечью, либо мушкетной пулей.

— Руку пришлось отнять, — говорил лекарь Волкову. — Он в дурном здоровье, крови потерял изрядно, а сам немолод, уже не знаю, сберегу ли его.

— Да уж приложите усилия. Он мне надобен, слышите, надобен.

Сказав это, кавалер пошёл в палатку, чтобы поглядеть на поверженного врага. За ним хотел было увязаться Габелькнат, но у прапорщика Брюнхвальда хватило ума и такта его остановить.

В палатку Волков вошёл один. Каненбах, страдающий, лежал на боку к нему спиной, остаток руки его запеленали в тряпку. Сам горец чуть раскачивался от боли, как будто баюкая остатки руки. Он словно почувствовал, да нет, скорее услышал лязг доспехов, и оттого повернулся.

— А, победитель пришёл насладиться поверженным врагом!

Волков молча смотрел на него. Каненбах был бел, совсем бел лицом. И едва шевелил серыми губами:

— Уж не знаю, чего вы задумали, почему не убили меня, а лечите, но скажу вам сразу, не надейтесь, я вам никакой помощи не окажу, а буду лишь мешать всячески по мере сил. Господом всемогущим клянусь!

Кавалер опять ничего ему не ответил: упрям, как и все горцы, глуп, как и все упрямцы.

— А если бы вы мне в руки попались, так я бы вам жизнь сохранил, только лишь чтобы доставить вас в Шаффенхаузен, а там четвертовать на площади.

Волков и на этот раз ему ничего не ответил. А повернулся и пошёл прочь из палатки.

«Можешь пыжиться, старый дурак, и надувать свои дряблые щёки, но раз уж попал ко мне в руки, то сделаешь то, что мне надобно. Не живой, так мёртвый, всяко будешь мне на руку, и согласия твоего мне не нужно».

Захват генерала живым — то была удача. Вообще бой за лагерь прошёл хорошо. Всё из-за того, что старый генерал плохо его поставил и плохо укрепил. Пруфф снёс большой кусок западной стены, Волков даже морщился, видя, как излишествует капитан, тратя порох и ядра. Пушка горцев так и не стреляла. Её разбили ещё прошлым днём. А полковник Брюнхвальд к утру подготовил столько фашин, на сколько ему хватило верёвок. И ещё до зари, чтобы не быть мишенями у вражеских арбалетчиков, солдаты его стали те фашины носить к северной стене, к проходу.

Завалили ров и набросали их под частокол, а с восходом солнца запалили. И стена прогорела, прогорела быстро. И получилось, что у лагеря два больших пролома, один, западный, пробили пушки, там построилась колонна из ландскнехтов, а северная стена прогорела. И проход был там весьма велик. Перед ним начала строиться колонна из людей Карла Брюнхвальда. Горцы, больше опасаясь удара с севера, встали у прогара большой баталией, но Волков не торопился атаковать, к чему ему потери, он и так знал, что до вечера управится, и поэтому велел привезти сюда кулеврины. И кулеврины поставили совсем рядом, за рвом, и били они так часто и так метко, что горцы понесли немалые потери, попятились от огня и отошли вглубь лагеря. А уж за ними через ров полез Вилли с сотней мушкетёров и там, среди палаток и телег, стал весьма успешно избивать горцев и дальше, а уже за ним пошли и пехотные роты. И ландскнехты, после нескольких залпов картечи, без труда смяли у западной стены тех, кто их думал остановить. С двух сторон навалились на горцев, и сразу оттеснили их к южному углу лагеря. Там они огородились телегами, ощетинились, желая драться насмерть. Но опять кавалер не дал им повода стать героями, а опять звал пушки, и пока те не подошли, велел Рохе бить глупых, не переставая, из мушкетов и аркебуз. А когда с трудом большие пушки докатились до надобного места, то дело сразу и разрешилось. Генерал Каненбах решил из лагеря вырваться и пошёл в атаку сам, пошёл на ландскнехтов, желая пробиться к южному выходу из лагеря. Тут и началось для горцев побоище. Были убиты знаменосцы, строй смешался от огня пушек и стрелков, а ландскнехты ничуть не подвинулись, не отошли. И лишь немногие горцы и наёмники пробились к выходу, но и там не нашли спасения — выбегая из лагеря без всякого строя, попадали они под копыта лошадей фон Реддернауфа, что сторожил беглецов с юга. А потом и генерал пал, и горцы пришли в смятение, невиданное Волковым доселе. И первый раз на его глазах на крики «бросай оружие» — так они и поступали. А не бились до смерти, как это бывало раньше.