Мюллер достал сигарету и закурил.

– Если они и сбегут, сейчас это больше не имеет значения.

– Ты рехнулся? Очень даже имеет.

– После новой амнистии – уже нет. Наши шансы подвести дело под обвинение в противозаконной деятельности минимальны.

– Дорогой ты мой Мюллер! Я же, ей-ей, и не думал их арестовывать. Мне требуется только законное основание, чтобы застрелить их в момент пересечения границы.

Мюллер смотрел перед собой пустым взглядом:

– А что, если задавить его машиной или бросить в Шпрее, как тогда Брауна? Подстроим какой-нибудь несчастный случай – и никаких лишних проблем.

– Ну уж нет, черт возьми! Я хочу, чтобы он был застрелен при переходе границы, чтобы его смерть была официально оформлена, а затем позабочусь о том, чтобы его преступления против государства стали известны обществу. Справедливость должна восторжествовать.

– По-моему, Хауссер, ты единственный, кто стремится к такого рода справедливости. Наша служба закрывается, и мы заняты тем, что уничтожаем следы. Машины для уничтожения документов не выключаются круглые сутки, а ты говоришь о публичной казни! Это безумие!

– Мы – орудие на службе у государства, мы служим правде. – Глаза Хауссера горели огнем. – Пускай наши политики прогибаются, значит нам, Мюллер, нужно быть вдвое сильней. Одно не подлежит сомнению: стена никому не прощает! – Тут Хауссер улыбнулся, радуясь весомости собственных слов. – Вот что надо было написать и повесить рядом со стеной, чтобы это было последнее, что увидит каждый перебежчик перед тем, как распрощается со своей поганой жизнью!

– Как я и думал, до тебя еще не доходили последние слухи.

Хауссер пожал плечами:

– Слухи всегда ходят. С какой стати они должны меня интересовать?

– Потому что они исходят из штаб-квартиры СЕПГ, из кабинета самого Кренца.

– Какое мне дело до этого ублюдка. Пускай его хоть повесят, мне это безразлично.

– Его не повесят. Мой источник сообщает, что они, кажется, готовят обращение, которое будет оглашено сегодня вечером на пресс-конференции.

– Обращение? Какого рода обращение? Прощальное слово?

– Нет. Речь, в которой он сообщит, что отныне всем гражданам предоставляется право свободного выезда.

– Этого не может быть!

Мюллер пожал плечами:

– Если верить тому, что рассказывают, Шабовски[32]сегодня выступит с таким заявлением перед мировой прессой.

Хауссер онемел и смотрел перед собой остановившимися глазами.

– Ты представляешь себе, что после этого начнется? Все улицы, все пропускные пункты будут заполнены народом, который стремится пересечь границу. Это же будет нашествие. Они ее снесут.

– Снесут что?

– Стену, Хауссер.

Хауссер замотал головой. Слова Мюллера постепенно проникли в его сознание.

– Забудь Мидаса. Брось это. После того, что случится сегодня вечером, на нас самих, наверное, начнется облава. Пора трубить отбой, полковник!

– Ни за что! А ну, вон из машины, Мюллер!

– Чего?

Видя, что Мюллер не торопится исполнить приказ, Хауссер стал его выпихивать. Протянув руку, он схватился за ручку и открыл дверь:

– Пошел вон!

Мюллер вышел из машины, а Хауссер пересел на его место и завел «Ладу». Резко повернув на проезжую часть, где его встретили возмущенные гудки и скрип тормозов, он развернулся в противоположную сторону, в направлении Грейфенхагенерштрассе.

Кристиансхавн, апрель 2014 года

Томас вошел в аудиторию Архитектурного училища, находившегося в районе Хольмен в одном из зданий военно-морских складов. Народу в аудитории было битком, все места были заняты, некоторые учащиеся расположились по бокам зала. За кафедрой в наушниках стояла Луиза и читала лекцию. На доске у нее за спиной было написано название лекции – «Память городов», и хотя Томас не имел никакого представления, что это могло значить, на него произвело большое впечатление, как Луиза владела студенческой аудиторией. В том, как спокойно и уверенно звучал ее голос, как размеренны были жесты, чувствовалось что-то стоическое. Он невольно вспомнил, как однажды зашел за Евой в городской суд и увидел, как она выступает на процессе. Он уже забыл, о чем шла речь, потому что не старался тогда вникнуть в суть дела. Сидя в заднем ряду, он просто любовался ее силой и профессионализмом, чувствуя гордость оттого, что это его возлюбленная удерживает внимание всего зала. Он никогда не рассказывал Еве об этом случае и сейчас об этом жалел, несмотря на проклятые эсэмэски. Оставалось только надеяться, что она догадалась по выражению его лица, как он ею восхищается.

Через сорок минут лекция кончилась, и Луиза спустилась с кафедры. Когда она направилась к выходу, за ней толпой потянулись студенты, и Томас не мог к ней подойти, а только издалека смотрел, как она прошла к студенческой столовой, расположенной во дворе в одном из приземистых зданий.

Томас вошел в продолговатое помещение, в котором витали запахи бутербродов и фритюра. За длинными столами громко и оживленно разговаривали студенты. Он отыскал глазами Луизу, она стояла спиной к нему в нескольких шагах. Потянув Мёффе за поводок, он подошел:

– Луиза!

Она удивленно обернулась, но по ее выражению видно было, что она рада его видеть.

– Здравствуй! Откуда ты узнал, что я… – начала она, но тут же сама себе ответила: – Ну да. Я же оставила тебе визитную карточку.

Томас кивнул:

– Очень интересная лекция!

– Ты на ней присутствовал?

Она улыбнулась и увела его в сторону от группы учащихся, которые проводили их любопытными взглядами, по-видимому недоумевая, что общего у их элегантной преподавательницы с незнакомцем в кожаной куртке и с толстой собакой на поводке.

– Я и не знала, что ты интересуешься архитектурой.

– А как же! «Память городов» и все такое – мои самые любимые темы. – (Она невольно улыбнулась.) – Есть новости о твоем брате?

Она покачала головой:

– Он по-прежнему не отвечает. Я еще раз попыталась связаться с Ренатой Шуман, несмотря на то что ее аккаунт закрыт.

– Значит, ты по-прежнему намерена ехать в Берлин?

– Через три дня еду, как только закончится симпозиум. А что?

Томас дернул поводок, так как Мёффе заинтересовался содержимым мусорного ведра.

– Если ты все еще хочешь взять меня в сопровождающие, то…

Она схватила его за руку и крепко пожала: