На корабле Жоан лишился сна, но ночные бдения скрашивал вожделенный рояль, к которому кубинец допускал его после полуночи при одном условии: играть только то, чему он сам научил юного приятеля. Ниньо не мешал лишний свободный час, чтобы залить ромом собственную боль. Жоану же было все равно, лишь бы играть... играть, чтобы забыть... играть, чтобы убить еще один день. Оба играли, выворачивая душу наизнанку: один — чтобы забыть любовь, оставленную в Гаване, другой — чтобы помнить, что его любовь где-то есть, где-то в городе, о котором он ничего не знает, но в котором сосредоточен для него весь мир, — в Боготе.

Соледад снова начала ходить во сне — приступы лунатизма, почти прекратившиеся после первого причастия, возобновились с удвоенной силой. В то время как Жоан плыл в Нью-Йорк, ее босые ножки безлунной ночью блуждали по мостовым квартала Чапинеро. По возвращении из Канн она не получила ни единой весточки от возлюбленного, даже после того, как, отбросив гордость и переступив усвоенный с детства принцип — первый шаг всегда должен делать мужчина, — тайком написала ему сама. Раз в три дня она посылала Висенту на почту с письмом, но ни одно не доходило по назначению, так как отец перехватывал их все без исключения.

Бесшумно открывала она замки и засовы, выскальзывала в морозную ночь и в одном халате бродила по городу, не разбирая дороги, с фотографией в руках. Лицо Жоана уже почти стерлось, так часто она покрывала его поцелуями и слезами. Как молитву, она твердила его имя, и не раз верная Висента ловила ее на улице и отводила в постель. Если бы не няня, не миновать бы Соледад гнева отца, который, узнав о ее ночных эскападах, непременно распорядился бы запирать ее на ночь в спальне.

Однажды Висента настигла воспитанницу на мосту, когда еще шаг, и та сорвалась бы в реку, другой раз застала за бессвязным разговором с женщиной, которая звала себя Маргаритой и в точности подражала знаменитой боготской сумасшедшей. Она носила красное платье, ленту в спутанных волосах и на каждом углу громогласно прославляла партию либералов.

Душевные муки и одиночество привели к тому, что Соледад окончательно замкнулась в себе. Ее, разумеется, заставляли регулярно выходить в свет, но общение с ней становилось все более затруднительным. Она едва отвечала на вопросы собеседников и казалась больше призраком, заплутавшим в коридорах безвременья, нежели юной женщиной на пороге жизни. Но, похоже, никто не догадывался о глубине ее горя, даже Пубенса, которая предпочитала прятаться от невеселой действительности, погрузившись в чтение любовных романов. В душе она винила себя за все происходящее с кузиной, но страх угодить в монастырь сковывал ее волю.

В последнее время за семейными обедами и ужинами Бенхамин Урданета — единственный, кто говорил за едой, — настойчиво возвращался к одному и тому же вопросу: пора устраивать приемы в узком кругу, приглашать близких — и наиболее влиятельных — друзей с сыновьями. Пора заняться выбором подходящей партии для дочери. Он обращался исключительно к супруге, как будто за столом никого больше не было, и та робко кивала, не смея возражать. Соледад молча слушала, подавляя яростное желание швырнуть тарелку ему в лицо и убежать в свою комнату. Лишь тяжелые слезинки медленно капали в суп.

Ей неустанно твердили, что ее не вполне вменяемое состояние свойственно ранимой юности, что превращение девочки в женщину влечет за собой временную утрату здравого смысла. Пока она не знает жизни, но рано или поздно придет понимание и зрелая мудрость, коей у них, родителей, в силу возраста предостаточно.

Восемнадцать дней бесконечного моря, музыки и разговоров от нечего делать. В последнюю ночь Жоан Дольгут стал расспрашивать Ниньо Сулая, пианиста и товарища по бессоннице, о его путешествиях.

— Ты первый раз плывешь на этом корабле?

— Уже несколько лет «Либерти» мне почти как дом, сынок.

— Ты, наверное, многое повидал, да?

— Гм... Знал бы ты, какие тайны хранит этот лайнер. Не хуже тех, что покоятся на дне морском.

— А ты запоминаешь лица пассажиров?

— Среди людей немало безликих, мой мальчик. Эх! — Он залпом осушил стакан рома. — Но есть и лица, которые постоянно чудятся тебе в толпе. И никуда от этого не денешься. Как лицо моей голубки, оставшейся на Кубе... все никак не могу ее забыть.

— Если я тебе покажу фотографию, сможешь сказать, видел ли ты когда-нибудь это лицо?

— Если она недурна собой, безусловно. Ниньо Сулай не из тех, кто забывает хорошеньких женщин. — Он снова наполнил свой стакан.

Жоан вытащил из кармана свою фотографию с Соледад и протянул Сулаю. Пианист, задумавшись, долго молчал.

— Это твоя невеста? Эх, мальчик мой. Не хотел бы я говорить тебе того, что должен сказать.

— Вы плыли одним рейсом? Ты ее помнишь?

— Так и стоит перед глазами. Она танцевала, не касаясь пола, словно летала. Зрители все ладони себе отбили, аплодируя.

— Она выглядела счастливой?

— Просто сияла... точнее, они сияли. Она была не одна.

— Ее сопровождали родители. И кузина, — подхватил Жоан.

— Она танцевала с кавалером, высоким, статным красавчиком, из таких, знаешь, у которых блестящее будущее на лбу написано.

Изрядно выпивший пианист ошибался. Лицо Соледад слилось в его замутненном сознании с образом другой девушки, путешествовавшей с женихом в сопровождении своей и его семьи. Но душу Жоана захлестнула черная волна сомнений.

— Ты уверен?

— Что ж я, врать тебе стану? Мне очень жаль. — Сулай плеснул рому ему в стакан. — На, выпей. Потому-то от женщин столько хлопот, что никогда не знаешь...

— Но она не такая!

— Это кредо всякого, кто влюблен. Пока не происходит... то, что происходит.

Только сейчас Жоан в полной мере познал ревность — ядовитая змея зашевелилась в его душе. Он подозревал, что за долгим молчанием Соледад кроется неладное, но в голове не укладывалось, что она могла изменить так быстро, на обратном пути, едва отзвучала прощальная соната и воздушный змей закончил свой полет.

— Не может быть, это не она, — упорствовал Жоан, снова протягивая снимок. — Приглядись получше.

— Она, сынок, она самая. Это личико мне накрепко врезалось в память.

Совершенно раздавленный, юноша погрузился в тягостное молчание. Пианист пришел ему на помощь.

— Полно грустить, сынок. Ром и пианино, вот что нам нужно! Да здравствует опьянение музыкой! Садись играй. Выплесни злость, не жалея клавиш.

Но Жоан предпочел ром и пил, пока не рухнул на пол без сознания. Он впервые в жизни пробовал алкоголь. Огненная вода в конце концов притупила все чувства. Он плакал — об отце, о матери, о маленькой воздушной фее, которую потерял. Одиночество поглотило его без остатка. Ниньо Сулай был ничуть не трезвее; оба скорбели о несбывшейся любви.

На заре Жоан проснулся. Он не мог определить, что болит сильнее — душа или голова. Корабль приближался к Нью-Йорку. Разбудил его пронзительный вопль: