– …А это что такое?.. Ты покойница… Новый труп. Не хочу иметь с тобой ничего общего в одной могиле. Для каждого тела его могила – его крепость. Здесь все уважают право частной собственности…

– …Проваливай отсюда! Клянусь дубом этого гроба, ты не ляжешь на меня сверху. Я собираюсь податься в Ротари…

– …Покоя мне, а не общества. Я собираюсь податься в Ротари…

– …Ты меня поранил. У меня и так пролежни…

– …У меня слабое сердце…

– …Выметайся из моей могилы. Ничего я тебе не скажу. И у могил есть уши… Неужели ты думаешь, что можешь так просто узнать обо всех нас. Над нами кресты стоят. Даже если и так, твою могилу выкопали слишком близко к моей. Выпивка! Отправляйся отсюда к Катрине Падинь. Пошел к Катрине!..

– Она всегда рада каждому новому покойнику. Она щедра на сплетни…

– На нее сбрасывают каждого, кто не может найти себе места на кладбище. Ты, должно быть, ступил на Землю блужданий. Тебе, верно, надо к ней. Кроме того, над ней нет креста…

– А еще ее не примут в Ротари…

– Том Рыжик! Том Рыжик!.. Муред! Кити! Бридь Терри! Мартин Ряба! Шонинь Лиам! Том Рыжик! Том Рыжик заговорил и отвечает! Я сейчас лопну!

Я Труба Кладбищенская. Пусть услышат голос мой! Он должен быть услышан…

Вспаханная красная почва неприветлива своей ледяной подкладкой. Ядро земли обжигает терпким вкусом кислоты. Ибо сие есть долина слёз…

Весна примеряет новое платье на земной поверхности. Робкие стебельки запоздалых злаков и слабая зеленая улыбка, проступающая всюду над обнаженной землей – нити обметки этого платья. Лучи солнечного света, словно изысканное золото, блистающее на эполетах облаков, – его тесьма. Его пуговицы – кустики примулы в приветливых объятиях живых изгородей, в изгибе каждой ограды и в тени каждого утеса. Ее подкладка – любовная трель жаворонка, изливающаяся на пахаря со свода небес сквозь легкую дымку апреля, когда заросли кустарника обращаются нежной арфой брачной песни дроздов. Шаловливая резвость юнца, получившего награду за ягненка, что нашел он на скалистом нагорье, и радостный напев лодочника, скользящего в своем челноке на приветливых гребнях волн, – они, словно нить утка́, становятся стежками надежды, что притачивает скоротечную для глаз и сердца красоту к вечной славе этой бренной накидки земли, моря и неба…

Но вот уж портной протягивает сквозь ушко иглы поблекшую радугу на горизонте. Ножницы бурь срезают пуговицы прочь. Одежды иссечены умело режущим серпом. Золотая кайма истрепана в полях, где злаки теряют головы…

Колдовской вихрь сеет опустошение в амбарах, выметая и унося с собой каждое зернышко, каждый клочок и каждый стебелек, что остались от прошлого урожая…

Слышен трепет в песне коровницы, когда она возвращается домой с летнего пастбища. Ей известно, что совсем скоро стада погонят доить на старое место, поближе к дому… Ибо весна и лето истекают. Белка уносит их про запас к себе в дупло среди деревьев. Они улетают прочь на крыльях ласточек вместе с солнечным светом…

Я Труба Кладбищенская. Пусть услышат голос мой! Он должен быть услышан…

– Что же это?.. Бертла Черноног, честное слово, да еще сам себе поет. Добро пожаловать, Бертла!..

– Клянусь душой, какой же ты хороший да веселый, мой дружок Черноног…

– Потыраны Господни[148], это еще кто?..

– Катрина. Катрина Падинь…

– Потыраны Господни, вот так история, Катрина. Значит, опять соседями будем…

– Не в ту могилу они тебя положили, Бертла…

– Потыраны, Катрина, какое дело человеку, куда его кидают, будто мешок с костями. “Оро, о Майре…”

– Похоже, смерть тебя не сильно изменила, Бертла. А по какой причине ты умер?

– Потыраны, Катрина, сама же знаешь, что и добрый конь не может скакать вечно, как говорит Бриан Старший…

– Вот хвастливый горлопан!

– Да не по какой причине. Просто лег – и дух вон. Потыраны, а разве ж это не причина! “Оро…”

– И как они там, наверху, процветают, Бертла?

– Потыраны, Катрина, да все так же. Ты что, не видала сама – один умер, другой родился, а третий между ними, ни то ни сё. Так оно и есть, так оно и должно быть. Жизнь, она ведь как орудие: зарядили да выстрелили, как говорит Бриан Старший…

– Да уж, он-то тот еще пушкарь…

– Он и не показывался, Катрина, с тех пор как взглянул на Тома Рыжика, когда того соборовали. Уж очень он горевал по Тому…

– Хорошо они друг другу подходили. Этот – рыжий брюзга, тот – злобный зудила…

– Я слышал, как он давал напутствие Тому в комнате: “Потыраны, – сказал он. – Если ты соберешься в путешествие Туда, Том Рыжик, и если тебе случится встретить эту самую во время твоих скитаний, смотри, не говори ей ничего: если только она не изменилась напрочь, ей одни сплетни подавай…”

– А кто такая “эта самая”, Бертла?

– Потыраны Господни, Катрина. С моей стороны было бы и неправильно, и невежливо отвечать на такой вопрос…

– Ой, ой, Бертла, ради Бога, не строй из себя Тома Рыжика. Он ведь все время такой, с тех самых пор, как сошел сюда, в грязь кладбищенскую…

– Потыраны, уж коли быть сваре, то ее не миновать. Это ж ты самая и есть. Кто же еще, Катрина?

– Я самая, Бертла? Это мне одни сплетни подавай? Он же врет и не краснеет. Этого болтуна его хайло вечно доводило до беды. И так оно и будет, пока смерть не пришпилит ему язык булавкой…

– Я бы сказал, что теперь-то этого ждать уже недолго, Катрина.

– Добро пожаловать к дьяволу…

– Потыраны, Катрина, разве ты не знаешь, что он уже почти покойник – у него сил не хватило даже пойти на похороны Джека Мужика!..

– Божечки! Обобожечки мои! Похороны Джека Мужика! Похороны Джека Мужика! Джек! Джек! Скажи, что ты соврал, Черноножкин сын…

– Потыраны Господни, так ведь он здесь уже три недели!..

– О горе горькое! Джек Мужик здесь уже столько времени, а ни Муред, ни кто другой мне этого не сказал! О! Все это место переметнулось на сторону Норушки Грязные Ноги, Бертла. Знаешь, что она сейчас удумала?.. Ротари!..

– Потыраны Господни, Ротари, ты гляди! “Оро, о Майре, бровки да пряжечки…”