Меченый кинул короткий злой взгляд на Проню, очевидно, предвещавший не особенно приятный разговор, потом пожевал губами и произнес:

– Отцу передай: если бы у меня была такая дочь, как ты, я б и умирать спокойно согласился.

Я поняла, что аудиенция окончена, можно вставать и уходить. Но папа всегда говорил, что не главное – закончить «стрелку» так, как тебе надо, главное – уйти с нее живой. Так что не факт, что на выходе нас не покрошат в капусту… Не наговорила ли я лишнего, задав вопрос о клинке, надо ли было демонстрировать свою осведомленность? Теперь не вернешь уже ничего, конечно…

Я пошла первой, понимая, что в любом случае шансов у меня будет немного, так есть ли смысл прятаться? Сидевшие в баре Витины охранники окинули меня недобрыми взглядами, но с места не тронулись. Самым страшным оказалось миновать их и подставить спину. В этот момент может произойти что угодно, и уже никак не повлияешь, не изменишь, не перерешишь. Я почувствовала, как стала мокрой спина под платьем, как на лбу выступила испарина – оказывается, умирать страшно. А ждать смерти – еще страшнее, просто невыносимо…

Только оказавшись на улице и дойдя до машины, я поняла, что все. Все кончилось, я выиграла, осталась жива, сейчас уеду отсюда и забуду этот день, как страшный сон. Опираясь на капот руками, чтобы не упасть от навалившейся слабости, я увидела, как из ресторана выходит Савва, садится в свою машину, но с места не трогается, ждет, пока поедем мы. Грамотный…

– Садитесь, Александра Ефимовна. – Никита открыл мне дверку, я, пошатываясь, дошла и села, чувствуя, что совершенно раскисаю. Так бывало всегда после жесткого самоконтроля – стоило немного его ослабить, как организм совершенно отказывался мне подчиняться.

Едва Никита завел двигатель, как я разрыдалась, уткнувшись лбом в колени.

– Ну, Александра Ефимовна, это не дело, – проговорил Никита, одной рукой ведя машину, а другой гладя меня по голове. – Если вы так каждый раз рыдать будете, то сил не останется. Все ж хорошо кончилось! Я сам, признаться, на выходе труханул – а ну, думаю, в спину шмальнут, и поминай как звали? А я вчера Тинке предложение сделал.

– Молодец, – прорыдала я.

– А она, как вы и говорили, обрадовалась. Аж засветилась вся. Чудной вы народ, бабы…

Никита привез меня домой. Я, правда, упиралась и ехать не хотела, но он не стал слушать, заблокировал двери и повез в поселок.

Там со вчерашнего дня все были на иголках, и первое, что сказал мне вышедший на шум машины во двор папа, было не очень приличное выражение, характеризовавшее меня как непутевую дочь. Я пропустила это мимо ушей – от сарая, бросив на землю шест-бо, ко мне шел Акела, голый по пояс. От его разгоряченного тренировкой тела на легком морозце валил пар. Он подошел и остановился в трех шагах, наклонил голову:

– Аля…

И я увидела бессонную ночь, которую он провел, тревожный день, когда не мог дозвониться… Мне вдруг стало так стыдно за себя вчерашнюю, что захотелось убежать и спрятаться. Я заставила волноваться двух любимых людей, волноваться из-за пустяка – из-за моей уязвленной гордости. Дура… надо беречь каждый миг, когда мы можем прикоснуться к любимому человеку, сказать ему о чувствах, просто побыть вместе. Беречь – потому что внезапно может стать поздно!

– Саша… – Я шагнула к нему, прижалась и пробормотала: – Прости меня…

– Я бы тебя выпорол, Сашка, – сказал сзади папа, – но вот этот, боюсь, не позволит.

– Детей, Фима, воспитывают терпением и лаской, – улыбнулся Акела, подхватил меня под коленки и усадил на согнутый локоть. – Расскажи, как тебе это удалось, – спросил он у меня, и я удивилась:

– Что удалось?

– Не туфти, Сашка! – буркнул отец. – Меченый звонил час назад.

– Ну, тогда чего вы спрашиваете?

– Как ты сделала-то его?

– Неважно! У меня просто случайно оказалось то, что мне не нужно, а ему пригодилось. И больше ничего не скажу. Где Соня?

Тут они оба захохотали:

– Она нашла себе нового кумира, – сказал муж, направляясь со мной на руках к дому. – Ее теперь от Сары Иосифовны не оторвать.

– О, ну все! Эта дружба ничего хорошего нам не сулит.

– Еще бы! – улыбнулся Акела. – Соня теперь торчит в ее комнате, сидит с ней и Галей в кухне, и уже успела перенять пару специфических выражений на диалекте. Это надо слышать…

Ночью, в постели, Акела прижал меня к матрасу всем телом, поцеловал и прошептал:

– Я так горжусь тобой, Алька… Но прошу: никогда больше не повторяй таких фокусов!

– Ты же сам просил тебе не врать. Ну, так не заставляй, ладно?

Акела только вздохнул…

Я хотела затеять с ним разговор по поводу отдельного жилья и уже открыла рот, как вдруг совсем иными глазами взглянула на лицо мужа. Акела стал выглядеть ровно на свои годы, словно постарел за одну ночь. Осунулся, глаз ввалился, и выражение какой-то тяжелейшей, неизмеримой усталости появилось во всем его облике. Что же я делаю, господи? Как я могу? Мало мне ночного побега, дневной эскапады с Меченым, так я сейчас еще добью его капризным желанием жить отдельно. Конечно – ему же заняться больше нечем, только потакать этим капризам. Хочу туда, хочу сюда, дай, принеси, сделай! И ведь ни разу Саша не сказал мне ни слова… Нет, дорогая, сейчас ты прикусишь свой язык и никогда больше не станешь приставать к мужу с ерундой типа переезда. Завтраки-ужины совместные ей не нравятся! Королева выискалась! Ничего, потерпишь! Не пришлось бы потом локти кусать – когда за этот стол посадить некого будет. Вспомнишь тогда и салфетки в кольцах, и скатерти накрахмаленные, и фарфор кузнецовский. Нет уж, семья – это всегда компромисс, это взаимное уважение, это умение прощать и забывать. Вот Акела – он все это умеет.

– О чем ты думаешь, малышка? – целуя меня в плечо, спросил муж.

– О том, как мне повезло. Я правильно вышла замуж.

– Эта мысль посетила тебя только что?

– Нет, Саша. С этой мыслью я живу с того самого дня, когда мы обменялись кольцами, даже раньше. Когда я впервые поняла, что мне не нужно никого, кроме тебя.

Она сидела на кровати, поджав под себя ноги и укутавшись голубым покрывалом. Сказка, начавшаяся недавно, закончилась. Она – как арестантка в этой комнате, за стеной – человек, который три раза в день приносит ей еду и выпускает в душ и в туалет. Все остальное время она сидит здесь, запертая на ключ. Анфиса Валентиновна, посылая в адрес Жени проклятия, уехала к дочери, и ее комнаты стоят пустыми. Во всем виновата только она, Женя. В том, что поверила этой Елене, что помогла забрать из школы девочку, а потом оказалось, что родители ее никуда не уезжали, а искали ее по всему городу. Что дед этой кудрявой Сонечки – владелец банка, в котором Женя работала, а отец – действительно тот огромный одноглазый начальник службы безопасности.