И я с радостью согласилась. Мое раненое сердце постепенно излечивалось занятиями йогой, медитациями, бхаджанами[20] и мудрыми наставлениями.

По совету гуру я стала постоянно «дышать» третьим глазом — как тогда, в лесу. И живой мир засиял.

Я смогла передвигаться по территории свободно, ведь здесь повсюду были рассажены цветы, переливающиеся новогодними огоньками, теплилась легкими вспышками желтого трава, плелись светящимися голубыми арками розы. В ответ на принятие Вселенная подарила мне сказку, и словно в волшебном саду зажглись искристыми фиолетовыми факелами кусты, переплетались неоновыми лабиринтами причудливые баньяны. Казалось, они росли в воздухе и спускали бесчисленные руки к земле. Больше всего мне полюбилось дерево бодхи, растущее прямо посреди двора. Его мощный ствол просвечивал желтым, крупные корни обвивали землю, будто мирно уснувшие питоны. Корни потоньше струились рядом юркими змейками, и все это передавало потрясающее чувство жизни, ее величия и тайны. Именно под таким деревом достиг просветления Будда. И глядя на природное чудо незрячими глазами, я верила в это!

* * *

Однако достаточно было мысли, полувздоха, чтобы вспомнить о Валере, и сердце сжималось и нашептывало о чем-то плохом. Откуда-то из глубин всплывала на поверхность тревога, шелест грустных, часто страшных снов, и множились сомнения в том, правильно ли я поступила, оставив его.

Ника сердилась при одном упоминании о Черкасове, а я молила Вселенную за него, просила зрячих почитать мне в Интернете новости о Черкасове, как выяснилось, теперь бывшем владельце скандальной сети магазинов. СМИ поутихли, но его проблемы так и не решились. Великобритания по-прежнему отказывалась выдавать якобы «преступника».

Воспоминания о том, что пугало меня в Валере, засыпало цветочными гирляндами индийских праздников, занесло пеплом ароматических палочек время, и осталась не объяснимая ни логикой, ни разумом тоска. Мне его не хватало до внутренней дрожи, не способной заполнить тягостную пустоту, до мурашек, до головокружения. Забыть о Валере-Соне было невозможно, ибо в череду спокойных дней в ашраме бесцеремонно врывался Матхурава. Он царапал грязными пальцами стены темницы и выл от горя и безысходности. В эти минуты «живой свет» гас, и темнота становилась по-настоящему страшной.

Исхудавший на хлебе и воде, превратившийся в свою тень, Матхурава становился мной, и я вздыхала им, моргала его веками, мучилась от чесотки немытого неделями тела и чувствовала неровный ритм сердца, бьющего кровью по вискам. А еще жажду. Голод. Тоску.

Как тигр в клетке, Матхурава метался от стены к стене каменного мешка, приникал лицом к решеткам.

— Сколько мне еще томиться здесь? — кричал Матхурава в едва подсвеченную невидимым факелом темноту.

В зоне видимости показался бородатый охранник с изуродованным оспинами лицом.

— Чего орешь? Сидеть тут будешь столько, сколько потребуется, чтобы крестьянин, которому ты вспорол живот, помер. Или, наоборот, поправился и смог прийти в суд.

— Горе мне! — Схватился за голову Матхурава.

После ночей, проведенных на голых камнях, болели бока и спина, но лучшего было не дано. Ювелир приник к решетке опять. Горячечно крикнул в спину уходящему стражнику:

— Скажи, брат, пускают ли посетителей к заключенным?

— Пускают. Не царю же на вас лишний провиант тратить.

— И жен пускают?

— Жен в первую очередь, — закачал головой в знак согласия охранник. — Кто помешает им делать богоугодное дело?

Матхурава проглотил горечь. Сона так и не пришла. И в этом было самое большое страдание — не в камнях, воде и сухой лепешке; не в духоте днем и холоде ночью, а в том, что он измучился от мыслей о ней и почему она не идет. Может, счастлива не видеть его, не чувствовать его касаний? Рада, что теперь он под замком? Что над ним нависла угроза смертной казни? Но кто позавидует индийской вдове?

Не навещали его ни братья, ни родственники. Лишь один раз пришла старуха-мать. В ее словах о бесчестье для всей семьи, во взгляде, полном слез, было столько укора, что лучше бы она и не приходила вовсе.

— Ма, что с моей женой? Где она? — взмолился Матхурава.

— Не спрашивай, несчастный! — гневно отрезала мать, жестикулируя быстрее, чем из ее уст вылетали слова. — Эта куртизанка лишила меня сына! И давно лишила! Мой язык не повернется говорить о ней! Столько позора на наши головы! Кто теперь захочет породниться с нашей готрой[21]?

— Матушка, она не виновата, — простонал Матхурава. — Это я! Я… Не обижайте ее, матушка, молю милостью Шивы и Вишну!

— Молиться надо было раньше, сын мой, теперь поздно.

— Что с ней? Что с Соной? — неистово вскричал Матхурава. — Матушка!

Старуха не ответила, развернулась резко — так, что взметнулось на сквозняке ее белое покрывало и ушла. Принесенные в узле из чистой ткани его любимые ладу, печеные овощи и мясо ягненка не полезли в горло после ее ухода. Матхурава подумал самое худшее, и впервые с детства на глазах мужчины проступили слезы.

* * *

— Дыши, дитя мое, дыши. — Гуру гладил меня по голове, каждым касанием возвращая спокойствие и свет.

— Скажите, мастер, что же будет дальше? — шептала я, ощущая, что мои щеки залиты горячими слезами Матхуравы. — Что делать?

— Наблюдай, девочка, просто наблюдай. Углубляйся в том, что есть, в том, что реально.

— И всё пройдёт? Боль исчезнет?

— Полюби Пустоту, слейся с ней. Будь в «Сейчас», и обнаружишь, что «тебя» нет и никогда не было. Никого нет. И боли тоже нет…

Первую неделю в Лондоне Валерий беспробудно пил. В начале второй после взбучки, устроенной Сергеем, трезвости Черкасова хватило на то, чтобы перебраться из отеля в дом. С этим тоже помогла Леночка, оперативно нашедшая жилье в престижном Вэст-Энде.

— Валерий Михайлович, — взволнованно оправдывалась она в трубку, — простите, что так долго выполняла вашу просьбу. Новый директор заданий надавал! Не только мне. У нас тут все с ума сходят.

— Мостер? — скривившись, словно от зубной боли, спросил Черкасов.

— Нет, он назначил исполнительного директора.

— Кого? — ревниво поинтересовался бывший босс.

— Липмана, Константина Ильича.

— Не помню такого на нашем рынке.

— Он из другой сферы, — поторопилась объяснить Лена. — Из издательского дома, точнее, из сети магазинов. Занимался там продажами.

— Завалит всё дело, сука! — разозлился Валерий и, стукнув кулаком по стене, вдруг опомнился. — Прости, Лена.